Чума ● Христиане ● johnny depp брат, братишка, братан

ИНФОРМАЦИЯ: Свет очей моих, заноза в заднице моей. Я жду тебя, как... Прости не сильна в метафорах, но сильна в боевом искусстве и искусстве подъебов. Ты так прекрасно терпишь мои истерики и капризы, что тебе человечество должно памятник поставить за то, что сдерживаешь меня, работая непокладая рук. Но если честно, то моментами ты меня бесишь - почему ты пытаешься вечно забраться на территории, куда я хочу? Ну, ладно. Прощу, если подаришь мне что-нибудь. Твой голод не только физический, но и моральный, ментальный. Мы в этом похожи - мне всегда мало войн, мне всегда мало всего. А еще я самая преданная дочка своего папеньки. И ты это знаешь. И это еще один повод, чтобы доводить меня до ручки. Семейные отношения - они такие. А, ну еще мы с тобой оба настолько самоуверенные, что большая часть Ада и Небес для нас что-то типа "это кто вообще?..". Но с Грехами бывает весело, я серьезно. Я в этом шарю. Ты приходи, а там решим.

Сусаноо ● японский пантеон ● Anthony Thornburg тот, кому я должен много денег

ИНФОРМАЦИЯ: У него не ОПГ, просто группировочка ♦ Бог ветра, штормов и ярости. Ещё иногда плодородия и страны мёртвых; ♦ Один из самых успешных якудз в Японии за все века; ♦ Классно быть почти бессмертным в перестрелках, да? ♦ Красивый что пиздец и умеет этим пользоваться. А ещё яростный и вспыльчивый; ♦ Однажды встретил в Токио Аполлона на свою беду. Так им очаровался в моменте, что занял кучу денег на очередную темку. Долг до сих пор никто не вернул, поэтому надо бы выбить. Заяв очка В ПАРУ. Ну, не самую здоровую. Я должен тебе прилично так денег, но со спокойной душой (когда темка не взлетела, конечно) свалил в Европу. Твои коллекторы в попытках найти меня сами потерялись, так что стрясти с меня долг теперь - дело чести. Пересечёмся где-нибудь на пляжах Италии или в пабе Лондона. Обещаю не сбегать (вру). И, может быть, договоримся об альтернативном методе возврата? Вижу их отношения как "мы точно не встречаемся", ревностью и попытками друг другу что-то доказать. У Аполло избегающий тип привязанности, а Сусаноо не то чтобы хорошо в своих чувствах разбирается. Хочется поиграть юст и медленное сближение через совместное попадание в неприятности. Если тебе хочется чего-то другого - всё обсуждаемо. Внешку попрошу не менять. Хотя, если есть ещё более сексуальный азиат - приносите, обсудим! Я пишу посты от 2к, часто и достаточно много, не использую птицу-тройку, игрой за Аполло горю. У нас есть сюжетик для всех желающих, я активно в нём участвую, было бы круто, если ты тоже захотел присоединиться! Ещё я люблю общаться, обсуждать идеи, сюжетики и всё такое. Обещаю лезть под руку, подкатывать со словами "один здесь отдыхаешь?" и притаскивать неприятности на хвосте, чтобы жить было не так скучно. Ты только, это, приходи. Пример поста Дом отца оказался куда лучше, чем дом матери. Намного лучше. По сравнению с ним Фабиан вместе с сестрой жили буквально в голой пещере. Что ж, маменька не прогадала от кого залететь сразу близнецами. Умная. Понятно, в кого такой выросла сестра, Диана. Фабиан смотрел на всю эту роскошь перед собой и не верил. В его голове пока не могла вместиться мысль, что теперь это все — его: и облицованный светлым камнем особняк, и сад вокруг него и даже скромно спрятанная между деревьями беседка. Интересно, здесь есть пруд? Наверняка есть. Нет, ну мать точно смотрела в будущее, раздвигая ноги перед таким мужиком. Кстати, о мужике. Он стоял на пороге, весь такой небрежно роскошный, бесстыдно богатый в кожаных мокасинах, лёгкой рубашке и льняных штанах. Фабиан жадно скользнул взглядом по всему этому кричащему богатству. Улыбка невольно появилась на его губах. — Привет... — Фабиан взлетел по ступенькам и протянул роскошному мужику руку, — ...папа. Мужик расплылся в улыбке, показывая идеальные ослепительно белые зубы, а потом хохотнул. Рукопожатие у него было крепкое, а ногти — ухоженные. Фабиан подумал, сколько же его недавно обретенный отец тратит на себя. С другой стороны, денег у него явно хоть жопой жуй. — Как твоя мама? Фабиану показалось, что у бати во взгляде промелькнула искра. О, значит, мать не врала, когда сказала, что его отец — настоящее сексуальное животное. Теперь было понятно в кого Фабиан такой. — О, лучше всех. Хотите позову ее на воскресный ужин? Отец сразу же стушевался, прочистил горло, а потом подался вперёд. — Не надо, сынок. Моя устроит скандал. Пойдем лучше в дом. И Фабиан оказался в самом центре родового гнезда. Здесь было ещё роскошнее, чем снаружи. Фабиан старался не пялиться по сторонам, но получалось не очень. Пока отец вел его в гостиную, он чуть не свернул себе шею. — Мне надо познакомить тебя ещё кое с кем. — отец махнул рукой как-то неуверенно, будто бы на самом деле не очень хотел знакомить. — Вы будете жить рядом. И тут Фабиан вспомнил, что говорила маменька про отца. Ну, помимо того, что он кобель и всё время изменяет своей жене. И не про его деньги. А про то, что у него есть законнорождённый сын.

Энки ● шумеры ● Карл Урбан тот-который-добрый-брат

ИНФОРМАЦИЯ: Я думаю, нам надо собрать семью, чтобы чиллить, глядя на этот мир. Твои любимые людишки в тебя не верят. В меня тоже. Гимны не поют, дары не приносят, поклоняются каким-то проходимцам. Я больше тебе скажу: они о нас почти забыли и считают сказкой. Может надо было дать им сдохнуть? А, да, ты никогда так не считал. Хочу посмотреть, что ты скажешь теперь. Приходи, вливайся к нам с Нинлиль в кружок пенсионеров, живи, как хочешь, занимайся, чем нравится, а там придумаем на сколько нам не нравится нынешний мир и не пора ли заставить всех вокруг отказаться от своих пророков и чувака-зомби с его вторым пришествием?

Маахес/Махес ● egyptian ● Kellan Lutz в древнеегипетской мифологии львиноголовый бог войны, грозы, бури и испепеляющей жары. Его имя означает «тот, кто правдив рядом с ней».

ИНФОРМАЦИЯ: ● Маахес считался богом, карающим виновного и защитником невинных. Он наводил ужас на врагов, жестоко карал провинившихся и защищал невинных. Маахеса изображали в виде человека с головой льва: иногда в обеих руках он держал ножи, носил либо двойную корону «пшент», либо корону «атеф». Также Маахеса изображали как льва, пожирающего пленных. ● Отцом Маахеса считали бога солнца Ра, а матерью - либо богиню-кошку Баст(покровительницу Нижнего Египта). Маахес стал богом-защитником Египта, и в качестве сына Ра, сражался со змеем Апопом во время ночного путешествия Ра ●  Приходи сладкий, и мы с тобой, пойдем искать коготь Мафдет, который захоронен где-то в этом священном городе, предположительно в храме бога Махеса – к северу от более известного храма Бастет. Бубастис нас ждет, потому завязывая свои делишки, принцесса Сицилийской мафии тебе подсобит c: пример поста – Давно не виделись? Здравствуй, Эзра? – слова его сорвались с губ с напускной легкостью, но дрожь, едва заметная, предательски выдавала его внутреннее негодование. Он растянул фразу, словно пытаясь растянуть момент, вслушиваясь в отголоски обиды. Усмешка, игравшая на его губах, была фальшивой, призванной скрыть уязвимость, оголившийся нерв, к которому так болезненно прикоснулось это неожиданное воссоединение. Эзра обернулся резко, как хищник, почувствовавший опасность. Рыжие волосы, обычно мягко обрамляющие его лицо, сейчас взметнулись языками пламени, отражая бурю эмоций, бушевавшую внутри. В бирюзовых глазах Эрминио сверкнула сталь - холодная и непроницаемая, отталкивающая любую попытку сблизиться. – Это, по-твоему, смешно? – прошипел он, и голос его звучал опасно низко, как рык загнанного в угол зверя. – Не поверю, что ты не знал и что это “О, дивное совпадение,” и мы вновь вот так неожиданно встретились. Эрминио знал, что эти слова – лишь вершина айсберга, под которым скрывалось море невысказанных обвинений и затаенных обид. Он видел, как дрожат кончики его пальцев, как напряжены мышцы лица, как тень разочарования омрачает его взгляд. Эзра отвернулся, избегая зрительного контакта, и с нарочитой небрежностью направился к кофейному автомату. Подставив бумажный стаканчик под носик, он с яростью нажал кнопку, словно вымещая на бездушной машине весь свой гнев. – Ты спланировал это, – прорычал он, с трудом сдерживая ярость. – Я знал о твоем появлении за месяц до того, как ты здесь появился. Эти слова, словно пощечина, обрушились на Эрминио. Ебать! Ебушки воробушки! Я нихуя не знал, а все все знают! Вот те и глава шпионов! Чур меня, сука, чур! Он знал, что Эзра проницателен, что его невозможно обмануть, но надеялся на чудо, на то, что он поверит в случайность их встречи. Теперь же стало очевидно, что их прошлое, как зловещая тень, преследовало их, отравляя настоящее и омрачая будущее. Эрминио замер, не в силах вымолвить ни слова. Он понимал, что любые оправдания сейчас будут звучать фальшиво, что любой жест примирения будет воспринят как насмешка. Ему оставалось лишь беспомощно наблюдать, как Эзра отгораживается от него, как возводит вокруг себя непробиваемую стену. - Я не думаю, что ты поверишь вообще каким-либо моим словам, да? - тихо пробормотал Аудиторе себе под нос, отворачиваясь от Эзры и устремляя взгляд в окно. В его голосе сквозила усталость, разочарование и отчаяние. Он предвидел этот исход, знал, что их встреча не будет легкой, но все же надеялся на лучшее. Теперь же ему оставалось лишь признать поражение и ждать, когда Эзра будет готов выслушать его, если этот момент вообще когда-нибудь наступит. За окном мерцали огни Центрального города, символизируя надежду, которую Эрминио все еще пытался сохранить в своем сердце, несмотря на боль и горечь, затопившие его душу. Вновь вернулся в реальность - Взгляд Эрминио, словно прикованный, неотрывно следил за Эзрой. За тем, как он небрежно подносит стаканчик к губам, за тем, как делает глоток, за тем, как легкий морщится его лоб – в каждом мимолетном движении, в каждом микроскопическом изменении выражения лица Эрминио отчаянно искал ключ к разгадке его души. Искал хоть малейший признак того, что за стеной холода и враждебности еще тлеет уголек былой привязанности. За секунду до трагедии всё словно замедлилось, растянулось, словно резиновая лента. Эрминио видел, как стопа Эзры задевает неровность пола, как он теряет равновесие, как его тело начинает падать. И инстинктивно, в попытке удержаться, он тянется к ближайшей опоре. И этой опорой оказывается… Эрминио. Кадры пролетели перед глазами молниеносно: рука Эзры, хватающая за ткань его пиджака, стаканчик, выплескивающий кипящую жидкость в воздух, и всё это – в звенящей тишине, нарушаемой лишь учащённым сердцебиением Эрминио. Кофе обжигающе разлился по ткани, пропитывая пиджак, рубашку и даже проникнув сквозь брюки, опаляя кожу. Боль пронзила его, но тут же отошла на второй план, затмеваемая осознанием невероятной близости. Эзра прижался к нему, его дыхание опаляло щеку Эрминио, и в этот момент мир словно сузился до размеров этой тесной близости. Широко распахнутые глаза Эзры, в которых застыли испуг, удивление и… что-то ещё, что-то неуловимое, что заставляло сердце Эрминио биться в бешеном ритме. В ушах зазвенело, всё вокруг словно расплылось. Остались только они двое, застывшие в этом неловком, щемящем моменте. Их лица разделяли всего несколько сантиметров, достаточно, чтобы почувствовать тепло его кожи, увидеть мельчайшие искорки в глубине его глаз, услышать его прерывистое дыхание. Запах кофе, смешанный с терпким ароматом ванили и самого Эзры, заполнил лёгкие, опьяняя и лишая воли. Уши Эрминио вспыхнули ярким румянцем, выдавая его с головой. От шока, от боли, от близости, от вихря противоречивых чувств, всколыхнувшихся в его душе. В этот момент все прежние обиды и разногласия отступили, словно их и не было. Осталось лишь ощущение острого желания и страха одновременно. наверное, как в самых дешманских порно-романах, в такие секунды говорят: Этот миг может стать началом новой главы в их истории, или же навсегда закрыть двери в их прошлое. Попсовость момента зашкаливает, блять. Глубокий вдох, словно погружение в ледяную воду, чтобы обжечь изнутри, и Эрминио, собрав всю свою волю в кулак, аккуратно, стараясь не нарушить ни личного пространства, ни хрупкого равновесия Эзры, выпрямил его на ноги. Отстранился, освобождаясь от этого короткого, но ошеломляющего контакта. Затем, с отрешенным видом, взглянул на себя, как на совершенно постороннего человека, попавшего в нелепую ситуацию. Рубашка, пиджак, брюки – все было пропитано, пропитано ванильным ароматом кофе, горьким вкусом момента, который, как он знал, теперь навсегда отпечатается в его памяти. Он вздохнул, тихий, почти неслышный, и выложил на стол все содержимое карманов: ключи, вторую электронку, все лишнее, оставляя только телефон, связь с внешним миром, маяк в этом хаосе. Развернулся, отрезая себя от Эзры, от этого невероятного, разрушительного момента, и решительно направился в уборную. Не к ближайшей, не к той, что была рядом с общим офисным пространством, а, слоняясь по коридору, выискивая дальнюю, надеясь, что время, потраченное на дорогу, поможет хоть немного прийти в себя, привести в порядок мысли и чувства, хаотично бурлившие в нем. Зайдя в уборную, он одним резким движением скинул пиджак на раковину, с отвращением рассматривая расползающееся кофейное пятно, словно чужеродное пятно на идеальной ткани. Небрежно расстегнув несколько пуговиц рубашки, он, махнув рукой на идеальную укладку волос, расстрелявшуюся от близкого контакта, стянул рубашку через голову, чувствуя прохладу. Подставил ткань рубашки под струю прохладной воды, стараясь смыть кофейные разводы, въевшиеся в ткань, но понимая, что избавиться от них будет непросто, как непросто будет избавиться от воспоминаний об этом дне, о его запахах, о прикосновениях. Покосился на телефон, одиноко лежавший на краю раковины. Его рука невольно потянулась к нему, словно к спасательному кругу в бушующем море эмоций. Взял трубку, и, не раздумывая, набрал первый номер, что всплыл в памяти. Не номер брата, не номер какого-нибудь друга или знакомого. Бездумно, инстинктивно - ее номер. Казалось, прошла вечность, пока гудки тянулись, нарастая в напряжении. Эрминио уже начал сомневаться, что ему вообще ответят, что он не совершил ошибку, поддавшись порыву. Но, к его облегчению, или, возможно, к еще большему смятению, на той стороне ответили мгновенно, как только он коснулся уха трубкой. Ты знала всё с самого начала, мама? - прошептал Эрминио, и слова эти прозвучали скорее как упрек, как крик отчаяния, чем как вопрос. Он смотрел на своё отражение в полном разводов и капель от воды - грязном зеркале, словно пытаясь найти там ответ, но видел лишь разбитого человека, преданного самым близким. - Знала, что я чувствую, знала мои стенания все эти ебучие года, где я был на привязи семьи, делал всё ради Аудиторе, ради контракта, которым вы меня связали, и ты просто вкинула мне вот такой сюрприз и протолкнула его в напарники? В трубке зазвучал приглушенный голос, слова которого были неразличимы для постороннего слушателя, но по тону Эрминио можно было понять, что разговор этот давался ему нелегко. Он нахмурил брови, плотнее сжимая телефонную трубку. … Но зачем, мам? - выдавил он, и в голосе его прозвучала неприкрытая боль. - Почему ты не предупредила? Знала ведь, как это для меня… Каким бы сильным я ни казался, каким бы неприступным ни пытался быть… Я не железный, мам! Каким бы высоким ни был мой пост в Аргусе, как бы уверенно я ни уходил, гордо подняв голову, словно глава дома Аудиторе… мам!… У меня реально есть чувства, которые можно задеть. Ты же знаешь… Я думал, что мы всё решили, что мой долг перед семьей и тобой выплачен сполна, что я больше не наследник, не пешка в твоей игре, а… свободная пташка! В трубке снова зазвучал тихий голос матери, слова которого оставались за гранью понимания, но по тому, как сжимались кулаки Эрминио, можно было догадаться, что она не оправдывалась и не просила прощения. … Я понял, хорошо, - отрезал Эрминио, и голос его стал холодным и отстраненным. В нём не было больше ни боли, ни отчаяния – лишь усталость и разочарование. - Нет, я не вернусь домой, пока не обустроюсь. Я не хочу сейчас никого видеть. Передай Маттео и Авели, что… да, всё в порядке. Я позвоню позже. Только с ней он мог вскрывать свои чувства и разговаривать открыто, как обычный подросток, ее сын, которому давно не 16 лет, но которого продинамили в этот период и забили хер на гения семьи. А сейчас. Сейчас было гораздо тяжелее восстановить то, что было утеряно, пронося это бремя сквозь года. Он отключил телефон и с силой бросил его на мокрый пиджак, заглушая звук удара бурлящей в нём злостью. Громко выругался, срываясь на поток бессвязных бранных слов, выплескивая наружу ярость, которую больше не мог сдерживать. Сжал кулаки под струёй холодной воды, пытаясь унять дрожь, охватившую его тело, заглушить боль в груди. Разжал кулаки, смочил водой ладони и с отчаянной нежностью растрепал свои и без того растрёпанные вьющиеся локоны, смотря в потертое зеркало на свое отражение. Вот тебе и на. Колпак семьи будет вечно надо мной, да? Хорош, как черт, - промелькнула вслух смешная, но в тоже время горькая мысль. Даже в таком состоянии на меня смотрят, как на кусок мяса. Да и жизнь, действительно, какая-то сучья комедия с дурными приколами. Вздохнул и запрокинул голову вперед, подставляя лицо под холодные струи воды, смывая с себя грязь, ложь и боль. Надеясь, что вместе с водой утекут и воспоминания, которые теперь, словно призраки, будут преследовать его в Верхнем, а теперь походу и в этом проклятом Центральном городе. Дверь тихо скрипнула, приоткрываясь на узкую щель и впуская в полумрак тусклый свет коридора. На пороге, словно видение из прошлого, стоял… он. Конечно же, Эзра. Эрминио почувствовал, как в груди что-то болезненно сжалось, как сердце пропустило удар, а потом бешено заколотилось, словно загнанная птица. Он медленно отлепился от раковины, ища в её холодной поверхности хоть какую-то опору, и повернулся к Эзре лицом. Их взгляды встретились, и Эрминио утонул в этих знакомых, таких любимых теплых глазах. Тяжелый вздох вырвался из его груди, словно сбрасывая непосильную ношу. Как долго Эзра там стоял? Что он слышал? Да и хрен с ним, не важно. Главное – он здесь. Эзра, словно робкий олененок, забредший в незнакомое место, неуверенно переминался с ноги на ногу, сжимая в руках упаковку влажных салфеток и, на удивление, чистую, сложенную рубашку подходящего размера. Он что-то невнятно пробормотал, выдавливая из себя слова извинения, тихие и смущенные, словно боялся нарушить хрупкую тишину, повисшую между ними. В его голосе сквозила искренняя раскаянность, и Эрминио невольно смягчился. Шоколадный парнишка усмехнулся, и эта усмешка получилась кривой, исполненной и грусти, и облегчения одновременно. В ней сквозило горькое признание того, что судьба снова сыграла с ними злую шутку. - Моим переводом руководила мать, через свои какие-то там связи- сказал он, глядя прямо в глаза Эзре, пытаясь прочитать в них хоть что-то, кроме вины и раскаяния. - Я не знал, что ты будешь моим напарником. Затем, кивнув на салфетки и рубашку, искоса взглянул на Эзру и небрежно бросил: - Я стираю, ты оттираешь брюки на мне. В этих словах, сказанных нарочито легко и беспечно, крылась целая гамма эмоций: и желание разрядить обстановку переводя все в шутку, и попытка вернуть всё в привычное русло, и проверка на реакцию, и даже легкое, почти не осознаваемое желание увидеть Эзру в столь интересненьком положении. И Эрминио еле успел остановить Эзру, прежде чем тот действительно опустился на колени и с серьезным выражением лица попытался оттереть кофейные пятна с его брюк. Этот импульсивный порыв, эта наивная готовность искупить свою вину, до глубины души тронула Эрминио, но в то же время вызвала острое чувство неловкости и смущения. Он не ожидал такой реакции, не хотел ставить Эзру в такое унизительное положение. Это было слишком, переходило все границы приличия. - Стой, блядь, что ты творишь?! - вскрикнул Эрминио, хватая Эзру за руку и рывком поднимая его на ноги. - Я пошутил, господи! - Он закрыл рукой глаза и лицо, не скрывая улыбки и легкого смущения. Господи, как же всё это было нелепо и смешно! Это было до одури наивно, словно они снова стали теми двумя молодыми парнями, только начинающими узнавать друг друга после кучи тумаков и разбитого носа, не обременёнными прошлыми обидами и разочарованиями.

Osiris ● Egyptian ● Ibrahim Çelikkol or Ben Barnes (выкупл.)
Бог созидания, плодородия, земледелия, виноделия, жизни. Царь Подземного Царства, бог смерти и воскрешения.

ИНФОРМАЦИЯ:

Отец.
Ты был идеалом.
Справедливым, честным, невозможным. Не таким, какими бывают люди — да  даже боги. Таким, каким хочется быть. Таким, каким больно не быть.
Ты — тот, при ком Та Кемет наполнялся водой, а значит - жизнью и гармонией. При ком не было нужды кричать, чтобы тебя услышали. Ты просто был. И этого хватало. Ты не ошибался. Казалось, не злился. Не мстил. Всегда находил способ сделать так, чтобы мир не сорвался в кровопролитие. А если не получалось, Сет был рядом.

Твоя смерть… Даже смерть ты принял — как странного гостя, с которым надо быть вежливым.
Ты стал частью Дуата. Не временно — всерьёз. Целой эпохой. И я знаю — ты многое понял там. Многое увидел. Ты стал мудрее. Печальнее. И тише. Как сумерки.

Но ты не был мне отцом. По-настоящему не был.

Пока я рос, тебя не было. Пока я сражался — ты не пришёл. Ты не виноват. Я не об этом. Даже для богов есть невозможные вещи.Я понимаю.
Я о том, что когда я уже был взрослым, сильным, способным, когда я нашёл способ вернуть тебя… ты выбрал остаться.
Ты остался с мёртвыми. Когда тебя ждали живые.

Это и есть твой выбор. Я даже, возможно, принял бы его — будь ты кем угодно другим.
Но ты — Осирис. Ты свет после тьмы. Жизнь после гибели. Ты сам — акт возвращения.
А значит, и выбор у тебя другой. Должен был быть другим!

Ты мягкий.
А когда-то был беспечным. Ты был тем юным богом, который заражал любовью к жизни просто одним присутствием. Теплым, как утро.
А потом стал тем, кто встречает мёртвых. С добротой. А там, где она невозможна, с пониманием. С ясными глазами. Ты стал глубиной.

Ты не был воином. Ты и сейчас не воин.
Это удел моего дяди. И мой.
Ты — не о гневе. Ты — о смысле. О человечности. И о том, как сложно об этом не забывать.

Ты остался единственным среди нас, кто по-настоящему помнит, что мы здесь не ради власти. А ради них. Людей. Ты — их утешение. Их надежда. Их последний собеседник. Ты — тот, кто не зовёт на войну, а зовёт домой. Но дома — пусто.
Там нет тебя. И это больнее всего. Потому что мы всё ещё живы.

Мы — это я, моя мать, твой брат, и тысячи лет диалогов без финала.
Нефтида, которая молчит, но знает больше всех.
И Анубис. Твой сын, которого ты не учил быть таким — но он всё равно стал тобой. Только молчаливее. Только одинокий.

Пап.
Ты в личном всегда был… хм… своеобразен. Ладно. Иначе. Ты ужасен в отношениях. Мягко скажем, читать эмоции ты не умеешь. Ты промахиваешься в словах. А говорить о чувствах? Серьёзно? Я промолчу. Такое можно только унаследовать. И я унаследовал от тебя. Спасибо. Очень помогает.
И ведь удивительно! Такой харизматичный и приятный бог!
Ты был тёплым, жизнерадостным юношей. А стал глубокой, философской тенью. С душой, как чаша — принимающей всех, кроме своих.

Ты, мягко говоря, не самый внимательный собеседник.
Но ты добрый. Ты тёплый. Ты настоящий.
И ты нужен.
Это сын говорит отцу:
Вернись.
Пожалуйста.

У нас тут всё как всегда — весело, больно, громко. И твоего молчания слишком много. Ты был выбран фараоном не потому, что ты сильный. А потому, что ты — лучший из нас. Именно поэтому ты должен быть здесь.
Снова.

А личное… мы как-нибудь уладим.
Люблю тебя. Даже если не умею об этом говорить.
И ты, наверное, тоже. Просто не знаешь, как.

Пап. Я могу много и долго щебетать про тебя с разной толикой пафоса. Ты, главное, приходи.
Здесь почти вся наша веселая семейка в сборе. Так что драмы на всех хватит.

А у нас с тобой неразрешенные обиды. Хорошо. Это у меня, бунтаря, есть на тебя сыновья обида. Но мы же все разрешим? А если нет, у тебя есть старший сын, которому можно не только повздыхать о наследничке, но и попросить донести в его голову верные мысли.
Я уж молчу про дядю и мою матушку. С ними тоже есть некоторые вопросы. А еще Нефтида... Кстати. Как же оно все-таки было? Кто кого очаровал и врут ли мифы?
Приходи. Вопросы отцов и детей и семейные драмы не раскрыты! Это срочно надо менять!

пример поста

Аль-Сайяф, Призрак Сайда… был здесь. Без коня, без людей. И он бежал.
И время соскользнуло.
Пульс стал зовом.
Мир — добычей.
Андре накренился в седле и Рафаль рванул вперед. Сабля в руке пела. Сердце било не в груди, а в горле. Призрак Сайда был близко. Он был почти мертв.
Аль-Сайяф исчез в безразличном чреве руин в надежде уйти от судьбы.
Колоннада, застывшая в оковах песка бросала чернильные тени, сменявшиеся рябью жгуче белого света. Рафаль нес Андре сквозь этот стробоскоп, повинуясь его руке и воле, несмотря на то, что сам был этим зрелищем практически ослеплен. Андре слепил не свет, жажда мести. Он словно ястреб, назначивший себе единственную цель среди пестроты и испуганного хлопанья крыльев, видел только спину “Мясника”. Его рука в крови и ведомая хищным порывом, крепко сжимала саблю, готовая нанести еще один удар наотмашь. Такой же прицельный, такой же молниеносный как и множество до него. Свет и тень, свет и тень, в которых были вырезаны призраки фигур на столпах, отсчитывали мгновение до кровавого ликования. Грохот копыт, бьющих то в показавшиеся плиты пола, то в глухую подушку пыли и песка, был гимном. Реальность дрожала пылью веков и темным, кровожадным предвкушением. Колоннада оборвалась бархатно влажным зевом огромного зала, когда Андре занес руку для удара и увидел в калейдоскопе золота и тьмы, в призраках фигур на стенах, три тени — живые и реальные. Он дернул повод на себя, прогремели, как один выстрелы. Рафаль взвился с душераздирающим лошадиным криком и рухнул набок. Андре упал в песок, его голова приземлилась в паре ладоней от огромного булыжника, испещренного символами. Ногу пронзила нарастающая боль, мгновения патокой растянулись в долгие секунды. Сабля сверкала блеклым клинком совсем рядом, будто верный пес. Хрипы коня заглушали все. Но Рафаль поднялся на ноги, широкий повод только сейчас выскользнул из тренированных пальцев. Стопа покинула стремя так, будто все шло по плану. Звякнула шпора о камень. По животу коня струилась кровь, бежала по шерсти, собиралась у подпруги и срывалась вниз, напаивая жадный песок. Он неверно и ошарашено побрел в сторону, спотыкаясь на дрожащих ногах. Мундштук блеснул в пене тусклым золотом, где-то впереди отчаянно уменьшалась тень человека, зажатая между двух вертикалей безразличных колоссов. Аль-Сайяф победил, если бегство можно считать победой.
Песок скрипел на зубах, пыль забилась в легкие. Андре втянул воздух, попытался встать, но грудь сказала “нет” под мундиром распуская тысячу игл резкой, парализующей боли. Офицер закашлялся, хватаясь потяжелевшей рукой за бок. Касание пальцев в перчатке и все стало липким. Он глянул вниз, будто сквозь дымку и мир опять разделился: на нарисованное небо над головой и не кровь, а очень много крови, он ощутил теплую влагу и как она струится между пальцев, которые ему становилось все сложнее сжать,  пропитала киверное сукно мундира, как чернила  письмо, которое никто уже не прочтет. Жар сменился волной стылого холода. Язык погряз в горько-соленом вкусе железа. На губах выступила розовая пена, смазывая пыль. Каждый вдох был на толику короче и короче. Он слышал, как его сердце грохочет в висках, как натужно бьется в груди, будто отбивает марш. В обратную сторону. Не в бой. Вниз. К проходу, скрывшемуся в густых тенях колонн, там где застывшими волнами лежал песок. Он тонул, прямо на песке, посреди сухого моря. Мир покрылся рябью, а нарисованные звезды над головой пыльные на страшном синем небе качались, как океан, опускались. Колонны с изображениями десятков людей и зверей, все сливалось в марево, во вьющейся на легком ветру полог, тонкий и почти прозрачный, но мешающий увидеть. За ним снова эта женщина. Черные вьющиеся волосы, смуглая кожа, обнаженные плечи, она улыбается, улыбается ему. Он никогда и нигде не видел таких женщин. Даже здесь. В темноте черных глаз сокрыто все очарование мира, лишенное кротости и стыдливости. Она улыбается ему и зовет. Кажется. Зовет. Он не может расслышать за всем этим…
Шумом выстрелов, стуком копыт, отдающихся громогласным эхом, разрывая зыбкую реальность. Шаги, звон шпор, сабель, голоса. Слова. Французская речь — он с трудом осознает эту мысль. Свои.
Она зовет его?
— Андре! Сокол!
Он хотел отозваться, сказать, что… что он здесь.
Он не сказал.
Мир вздрагивал мутной, расплывчатой рябью. Полог вздымался на ветру, приносившим сладкий, незнакомый запах.
Темнота. Или не совсем. Песок стал черным, как масляная глина, тени расползались, под ними в зыбком мраке частиц будто бы пепла, подвешанного навсегда в иллюзии пространства — ступени.
Каменные.
Вечные.
Вниз.
Впереди среди зыбкого марева мрака, который поднимался и окружал, как черная вода, грозясь залиться в легкие, из отсветов теней появился силуэт. В маске зверя. В маске ли?
Тишина обрушивалась нестерпимым водопадом, оглушающим звоном. Андре пытался нащупать на поясе нож, который когда-то забрал трофеем.
— Я умер, — хотел сказать он. Но не сказал. Потому что дышал.
Грубо. Прямо в грудь.
Кто-то колотил кулаком.
Рука втиснута в рану.
Нажим.
— Жив! Он жив! Скорее!
Его волокли — и он чувствовал это не спиной, а как через сон: за пояс, за плечо, через пыль, горячее, чем сама боль. Нога не двигалась. Все тело — обмякло. Голова моталась. Песок, кровь, дрожащий ритм колесницы, которой не было. Просто чья-то лошадь, кто-то из шассеров — матерящийся, хриплый.
Полог скрывал ее образ. Не давал рассмотреть. Но он видел ее так много раз. Так много. Он знал черты ее лица, изгибы ее горячего тела, вкус ее любви, ее голос. И все это было так далеко, обрывалось где-то на задворках сознания. Сейчас она была материальной. Почти здесь, почти с ним. Как ее зовут? Как его имя? Ведь он же Сокол.
Каждый толчок отдавался в боку, будто кто-то резал его изнутри, с каждой секундой глубже.
Пять километров до Луксора. Могли быть пятью годами. Пятью мирами. Он был на границе. Между "был" и "будет".
Что-то поднимает его, но не тело — память?… рука?… копыта или сандалии? Дрожь, как у осла, забредшего в храм.
Ребенок сидел в пыли. У ног его ползали скорпионы. Он хохотал, они сворачивались, ложились кольцами у него на ладонях. Ветви акации шелестели над ним, как молитвы. Их шептала Селкет, невидимая, но чувствовалась — как масло на ране.
— У меня есть войско, — говорил он, обращаясь к кому-то. — Оно жалит только тех, кто хочет меня убить.
Это все игры. Селкет. Имя как шелк. Как кинжал, спрятанный в ткани.
Где-то на границе звука — лязг металла, резкий запах пота и перегретого железа. Лошадь? Пыль? Кричит кто-то. Или зовет?
Он спит. Его глаза закрыты. Но на груди — змея. Свернулась кольцом, как браслет фараона. Он лежит в храме, а над ним стоят звезды. Не небо. Звезды.
Змея поднимает голову. Щека мальчика — смуглая. Сердце — громкое. Он проснется, если ты подойдешь слишком близко.
Уаджет, — шепчет кто-то. — Страж.
Кровь снова заливает легкое. Он не может вдохнуть, но и умереть — тоже не может. Время висит. Время разлагается.
Холодная ночь в пустыне. Старые усыпальницы. Это видят все. Здесь царит старая смерть, сухая, истлевшая, почти нестрашная. Вот только в песок укутывают новые и новые тела.
К звездам тянутся огромные врата. Больше жизни. Под стать смерти.
— Мне надо поговорить с тобой! — его слова громкие и крошечные растворяются в безмолвии ночи.
Андре задыхается. Его трясет.
Она улыбается. Волосы ее как виноград, руки — прохладные. Хатхор. Ее. Зовут. Хатхор. Он целует ее, и губы ее пахнут молоком и медом, но язык ее — как нож.
— Убей, — шепчет она. — Но стань светом.
Он ничего не понимает. Он просто хочет ее.
Зов. Его срывают. Песок уходит. Камень становится деревом. Потом — тканью. Реальность зыбкая и малая все реже и реже возникает между красно-черным забвением. Золото выжженых колонн и бесконечная синева неба, будто просящая дышать, взрезают мир, как хлесткая пощечина. Он видит небо и колонны, его тащат, реальность вокруг снова рассыпается вслед за временем звуками лагеря. Эхо его жизни едва ли кажется  реальным.
Он старается смотреть. Бледно голубые глаза, как жаркое небо, ловят блики солнца в рыжих вркаплениях. Тени фигур вокруг перебивают предложение светила закрыть веки.
Но оно шепчет. Почти также как красавица Хатхор. Почти также убедительно.
Бежевый тенистый морок тента закрывает небо и его шепрот. Запах пороха сменяется острым запахом уксуса. На тканевых стенах пляшет свет и сюрреалистичные росчерки теней. Высокий собакоголовый силуэт расплетается в мозаику из полок, балок, неосторожно одернутого брезента и человека. Простой ответ для потерявшегося сознания.
“— Мне надо с тобой поговорить.”
Голоса кругом перебивают его невысказанную мысль. Он едва может различить слова и старается не смотреть на тени, дрожащие, будто ждущие момента, чтобы снова стать провалами вниз.

Freyja ● германо-скандинавской мифологии ● Charlize Theron покровительница дикой природы, опасного моря, колдовства, женской независимости, конкуренции, войны, разрушения, смерти и любви привет, моя абсолютная power woman, королевой всего, к чему прикоснется

ИНФОРМАЦИЯ: Она выглядит так, будто только что сошла с обложки Vogue, но с тем самым неуловимым “диким” шармом, который выдает её божественную природу. Пронзительным и властным взглядом, в котором читается мудрость веков и неукротимая сила богини. Ее платиновые волосы, обычно собранные в элегантный пучок или небрежный конский хвост, на этот раз чуть более взъерошенные, с легкой небрежностью, намекающей на дикую природу. Высокие скулы, которые подчеркивают ее аристократическую красоту, теперь слегка тронуты румянцем – признак страсти и жизни, бьющей ключом. Она предпочитает минималистичный макияж, который лишь подчеркивает ее природную красоту: идеально ровный тон кожи, слегка подведенные глаза и nude помада, делающая губы еще более чувственными. Ее гардероб – это воплощение элегантности и силы. Она может появиться в идеально скроенном брючном костюме темного оттенка, подчеркивающем ее стройную фигуру, или в облегающем платье из кожи, которое подчеркивает ее уверенность в себе. В ее нарядах всегда присутствует намек на Скандинавию: тонкие серебряные браслеты с рунами, элегантные ожерелья с подвесками в виде волков или воронов. И, конечно, не обойтись без обуви на высокой платформе или острых каблуках, которые добавляют ей роста и властности. Ее телосложение – это результат регулярных тренировок и активного образа жизни. Она занимается йогой, боевыми искусствами и, конечно же, много гуляет на свежем воздухе. У нее идеальная осанка, которая подчеркивает ее грациозность и властность. Есть одна небольшая, но очень важная деталь, которая выдает ее божественное происхождение: едва заметный золотистый отблеск в радужке глаз. Он проявляется только в моменты сильных эмоций или когда она использует свою магию, и делает ее взгляд еще более завораживающим и неземным. У неё нет недостатка в поклонниках – от голливудских звезд до арабских шейхов, богов и богинь. Но она не ищет “того/той самого” – она наслаждается жизнью, флиртует, заводит короткие, но страстные романы. Она ценит свободу и независимость, поэтому ни один мужчина, ни одна женщина не может удержать её надолго. Да, она богиня, но она также женщина. Она может быть капризной, импульсивной, ревнивой. Но она также невероятно щедрая, добрая и справедливая. Она помогает тем, кто в ней нуждается, поддерживает талантливых людей, борется за права женщин. Она не боится быть собой – сильной, страстной, уязвимой. Она – воплощение женственности и власти, королева, которая правит своим миром по своим правилам. Так что, если увидите её на каком-нибудь светском мероприятии – не удивляйтесь. Просто знайте: перед вами – современная Фрейя, богиня, которая не боится жить полной жизнью и брать от неё всё. И, да, будьте осторожны – она может свести вас с ума одним лишь взглядом. Артефакты: волшебный плащ из перьев, позволяющий ей превращаться в сокола, и ожерелье Брисингамен, символизирующее её власть и богатство. ДЛЯ СЕКСИ НАСТРОЕНИЯ ДЕТКА ♥♥♥♥♥

Pegasus ● Greek ● Joel Kinnaman некоторые запчасти как у коня, плод жесткого секса Посейдона и Медузы Горгоны, любимый курьер олимпийцев, сыночка-корзиночка крч

ИНФОРМАЦИЯ: - тебя описывают в мифах, как милую лошадку с белоснежными крылышками, которая всегда приходит на помощь всяким полубогам. ЗАБУДЬ - ты груда лошадиных мышц и машина для убийств - после эпохи известных героев, тусил на Олимпе в качестве помощника всеми за всех - стал своенравным, дерзким, ну в отца пошёл - в современном мире начал свой военный бизнес, заказики всякие на устранение и т.д. - не забываешь про «любимого отца» и родственников - возможно получаешь от меня пендаля, а я наслаждаюсь твоими копытами на своём лице - всякие абилки и способности бери стандарт + можешь какую-нибудь шизу придумать пример поста Торжество природы удивляет смертных, пугает смертных и даже убивает смертных. Волны со всей силой ударялись о скалы, словно с раскатом грома происходила некая божественная песнь. Нет, в этот раз не Зевс был причиной всего, а его брат. Посейдон вышел на арену, напомнить человечеству и другим богам, что его власть куда могущественнее, особенно когда он был зол. За эту ночь множество кораблей были уничтожены из-за шторма, тела моряков и куски древесины складывались поочерёдно на мели, среди каменистого пляжа у тех самых скал. С первыми лучами солнца, воды океана вновь задрожали. Но это было другое. Сам Посейдон решил покинуть своё царство и вступить на землю, увидеть результат праведного гнева и божественной красоты. Абсолютно голый и прекрасный. Он ступал по трупам и прочему хламу из обломков корабля, оставляя на своих пятках кровавые отметины и грязь. Морской воздух щекотал грудь бога, а ветер принялся сносить солёные капли с его кожи. — Земля, твои владения – он обращался к кому-то, скорее к чему-то, или просто говорил. Голос Посейдона раздавался шумом воды, громко и пугающе. Взгляд бога устремился вдаль, где среди скал образовалась небольшая пещера. Ей было сложно заметить, он будто боялась его прихода, становилась меньше и уже. Но только на мгновение. Бог морей и океанов направился туда, в эту пещеру, полную влажности и странных растений, кажется, это был новый вид водорослей, но уже земных. — Интересно – и снова этот леденящий голос бесконечного океана. Ладонь Посейдона скользила по стенам этой пещеры, касаясь нависших растений и влажной от парникового эффекта скалы внутри. — Интересно – повторил бог, опуская свои пальцы чуть ниже по скале, словно пытался найти маленький рычаг или выпуклость, но вместо этого ладонь олимпийца скользнула ещё глубже, чуть ли не в самое сердце каменной скалы. Или это было не сердце? Говорить третий раз слово «интересно» Посейдону совсем не хотелось, ибо эхо в пещере так ехидно ухмылялось, повторяя голос могущественного олимпийца, коверкая его с каждым разом всё больше. Вместо этого, бог просто хмыкнул и подошёл ещё ближе к холодной скале, случайно коснувшись её членом от чего неприятное на мгновение ледяное ощущение на кончике полового органа сменилось уже приятным. У него не было мыслей, выбора или каких-то решений. Боги не всегда думают или анализируют свои поступки. Они делают всё, что им захочется. В этот момент или секунду. Просто могут. Почему нет? Посейдон ещё ближе двинулся в сторону и просунул набухающий орган в то самое отверстие, которое ранее нащупал ладонью. Несмотря на леденящий холод в пещере, там ему казалось тепло. И приятно. Как в утробе матери. Резкое движение бёдрами и бог вогнал свой жезл в скалу, от чего будто земля начала трястись. Ритмичные движения сокрушались неимоверным грохотом, сокрушались скалы и волны снова поднимались к небесам. Очередной шторм или буря, а может и хуже. Посейдон зарычал и продолжил трахать скалу, чувствуя приближение его божественного семени, однако приятные ощущения сменились давлением, которое бог испытал внутри скалы. Та щель словно стала меньше, из-за чего Посейдон не мог вытащить свой член наружу и как бы он не старался – этого не получалось. Если нельзя вытащить, значить можно продолбить дальше. Он и начал. Активнее, злее и во всём своём божественном великолепии.

геб ● egyptian ● мэтью макконахи лучшая подруженька

ИНФОРМАЦИЯ: В общем, че хочу от Геба. Мы с тобой знакомы так давно, что династии Птолемеев еще не было в проекте. Старые, мудрые, знаем цену постоянства. Не ссоримся и уважаем друг друга. Да, представь, у нас никакой драмы. Ладно, чуть-чуть драмы будет, но чуть-чуть. Я тут как-то решила сделать твоего сына, Сета, счастливым отцом, но не успела — ты мне доходчиво напомнил про принципы, по которым строится мир, так что об отцовстве Сет тогда так и не узнал, а ты на старости лет воспитывал очередного внука. У Упуаута есть что с тобой сыграть, да. У Сета к тебе тоже вопросы. А вот Исида просит передать, что любит папу. Упуаут хотел бы видеть дедушку: “очень чилловым товарищем, но не печально мягким, как Осирис, а такой... как бы так сказать, Снуп-Догг земледелия. Мудрый, но познавший все настолько глубоко, что ко всему относится легко,  такой вечный дед, у которого и мудрость к месту найдется и анекдот, и по носу щелкнет и на путь наставит. Не очень ласковый, скорее ироничный и такой... немного с вайбом японских мудрецов боевых искусств, если бы те не чурались курить травку и отдыхать”. Себек в целом тоже согласен и просит быть “крутым и добрым мировым дедом. И, наверно, чтоб не был каким-нибудь политиком или мафиози, что-нибудь наоборот положительное и приятное, полезное человекам и земле.” Думаю, мы можем это устроить? Приходи, я хочу играть с тобой тогда, и сейчас, собрать светское общество богов земли и, оттопырив мизинчик за чаепитием, обсуждать в какое место кому опять закопали ядерные отходы и что неблагодарные божественные потомки опять натворили. И я буду по-доброму завидовать тому, что у вас с женой такие потрясающие отношения — мне-то с мужьями не везет. Внешность мне на самом деле не принципиальна. Я бы сказала, что мне с твоего лица воду не пить, но с наших лиц воду пьют отовсюду. Может пукнем пару раз, чтобы напомнить об этом? пример поста Гея, Первая, уже давненько жила от события к событию. Прошли времена, когда творила она историю. Прошли времена, когда сама она была историей. Выплакала она все слёзы о безвинно наказанных детях. Хотя разве могут закончиться у матери слёзы? Будут они литься до тех пор, пока у неё будет сердце, даже если вместо него камень. Так что Гея смежила свои заплаканные веки и погрузилась в глубокий бесчувственный сон, где не было ни страданий её детей, ни страданий её сердца. Предвестником её пробуждения стало прикосновение. Такое… уверенное, сильное и в то же время… Гея не могла понять сквозь сон что же с этим прикосновением было не так. Она заворочалась, заерзала. Кто же её трогает, что она чувствует его ласку? Столько живых существ на ней и в ней самой, но это… ах! Что-то вонзилось в её плоть! Пробивало ее самую глубину! Гея затряслась. Где-то высоко в горах снежная верхушка поехала вниз, обнажая высоченный острый пик, немного темнее породы, что не пряталась стыдливо под снегом. Богиня распахнула глаза и утробно застонала, осознав, откуда идёт самая первородная ласка. Какой-то наглец долбил своим инструментом по роду в её самом сокровенном месте! И так он был мощен в своём стремлении, что первородная титанида непроизвольно сжалась там, где не воспевают поэты. А затем заглянула, чтобы узнать кто же так яростно терзал её плоть. Не сразу она узнала… обидчика? Да нет, он её не обижал. Похитителя? А что он у неё похищал? Соблазнителя? Может быть. Малыш Реи вырос в мощного и могучего мужчину. Кажется, это был тот, кто объявил её тело сына Океана своей собственностью. Как же его там звали? Зевс наверху, мрачненький, Аид, внизу между нею и Тартаром. А средненький… да, точно. — Посейдон… — вымолвила Гея имя средненького. Из-за эхо получилось как-то слишком уж томно. Гея сжалась ещё сильнее, ловя внука в плен своей плоти. А затем сама выскользнула из себя же позади Посейдона, подтягивая маленькое каменное тело, используя ноги, бёдра и торс мужчины как рычаг. — Как приятно, что внуки обо мне не забывают, — кокетливо мазнула она твёрдыми губами по его уху. И отпала назад, рассыпаясь на мелкую гальку. — Что же сподвигло тебя нарушить мой сон? — лицо появилось на скале прямо перед лицом Посейдона.

Тритонис (Тритон) ● греческий пантеон ● Nicholas Hoult (выкупл.) официально самый любимый сын, вестник морей и океанов, полурыба-полумуж (мы не осуждаем)

ИНФОРМАЦИЯ: - мини-версия Посейдона - по приказу Зевса наслал потоп, который должен был смыть всё человечество - хуёвый музыкант, но отрицает это и убивает кандидатов, которые оказываются талантливее его - перетрахал их помог Ясону с аргонавтами в доставке золотого руна - живёт в золотом дворце на дне океана вместе с матерью, пока отец шляется неизвестно где - глаза голубые-голубые, а сердце холодное-холодное, как ледник тупо родня без днк-теста для вдохновения пример поста Торжество природы удивляет смертных, пугает смертных и даже убивает смертных. Волны со всей силой ударялись о скалы, словно с раскатом грома происходила некая божественная песнь. Нет, в этот раз не Зевс был причиной всего, а его брат. Посейдон вышел на арену, напомнить человечеству и другим богам, что его власть куда могущественнее, особенно когда он был зол. За эту ночь множество кораблей были уничтожены из-за шторма, тела моряков и куски древесины складывались поочерёдно на мели, среди каменистого пляжа у тех самых скал. С первыми лучами солнца, воды океана вновь задрожали. Но это было другое. Сам Посейдон решил покинуть своё царство и вступить на землю, увидеть результат праведного гнева и божественной красоты. Абсолютно голый и прекрасный. Он ступал по трупам и прочему хламу из обломков корабля, оставляя на своих пятках кровавые отметины и грязь. Морской воздух щекотал грудь бога, а ветер принялся сносить солёные капли с его кожи. — Земля, твои владения – он обращался к кому-то, скорее к чему-то, или просто говорил. Голос Посейдона раздавался шумом воды, громко и пугающе. Взгляд бога устремился вдаль, где среди скал образовалась небольшая пещера. Ей было сложно заметить, он будто боялась его прихода, становилась меньше и уже. Но только на мгновение. Бог морей и океанов направился туда, в эту пещеру, полную влажности и странных растений, кажется, это был новый вид водорослей, но уже земных. — Интересно – и снова этот леденящий голос бесконечного океана. Ладонь Посейдона скользила по стенам этой пещеры, касаясь нависших растений и влажной от парникового эффекта скалы внутри. — Интересно – повторил бог, опуская свои пальцы чуть ниже по скале, словно пытался найти маленький рычаг или выпуклость, но вместо этого ладонь олимпийца скользнула ещё глубже, чуть ли не в самое сердце каменной скалы. Или это было не сердце? Говорить третий раз слово «интересно» Посейдону совсем не хотелось, ибо эхо в пещере так ехидно ухмылялось, повторяя голос могущественного олимпийца, коверкая его с каждым разом всё больше. Вместо этого, бог просто хмыкнул и подошёл ещё ближе к холодной скале, случайно коснувшись её членом от чего неприятное на мгновение ледяное ощущение на кончике полового органа сменилось уже приятным. У него не было мыслей, выбора или каких-то решений. Боги не всегда думают или анализируют свои поступки. Они делают всё, что им захочется. В этот момент или секунду. Просто могут. Почему нет? Посейдон ещё ближе двинулся в сторону и просунул набухающий орган в то самое отверстие, которое ранее нащупал ладонью. Несмотря на леденящий холод в пещере, там ему казалось тепло. И приятно. Как в утробе матери. Резкое движение бёдрами и бог вогнал свой жезл в скалу, от чего будто земля начала трястись. Ритмичные движения сокрушались неимоверным грохотом, сокрушались скалы и волны снова поднимались к небесам. Очередной шторм или буря, а может и хуже. Посейдон зарычал и продолжил трахать скалу, чувствуя приближение его божественного семени, однако приятные ощущения сменились давлением, которое бог испытал внутри скалы. Та щель словно стала меньше, из-за чего Посейдон не мог вытащить свой член наружу и как бы он не старался – этого не получалось. Если нельзя вытащить, значить можно продолбить дальше. Он и начал. Активнее, злее и во всём своём божественном великолепии.

Аматэрасу ● синтоизм ● Anna Sawai богиня солнца, прародительница имераторского рода, верховное божество всех японских ками, красавица и комсомолка

ИНФОРМАЦИЯ: — Дочь верховного бога Изанаги, икона феминизма и олицетворение термина "мягкая сила" (была даже тогда, когда данных терминов еще не придумали). Это вовсе не значит, что она не способна использовать силу жесткую. — Не просто смогла удержать титул верховной богини, вместе с тем она успешно избавилась от братца Сусаноо, претендовавшего на половину власти, изгнав его за все безумные выходки (об этом подробнее в мифах). В конечном итоге простила его, но всегда с тех пор предпочитала соблюдать между ними дистанцию и приглядывать за ним. Аматэрасу бесконечно добра и милосердна, но вместе с тем чертовски умна, амбициозна и предусмотрительна. — Смогла объединить небесных и земных ками и безоговорочно завладела сердцами японского народа, убедившись, что именно ее смертные потомки стали правителями Японии. Именно поэтому даже в наши дни не ощущает недостатка влияния и ей не грозит забвение. — Она действительно подобна солнцу, дарящему свет, тепло и жизнь, но вместе с тем порой безжалостно обжигающему. За хрупким фасадом, изяществом и обходительностью скрывается стальной стержень, да и сама она подобна клинку, сокрытому в шелке. — Пользуется безоговорочным уважением и преданностью со стороны всех ками, даже таких, как Райдзин. Если и есть в этом мире сила, способная сдержать его и заставить прислушаться к ней, так это Аматэрасу. Их отношения никогда не были простыми, были полны горя и радости, порой ками солнца довольно болезненно дергала его "поводок", но Райдзин никогда не был на нее в обиде. Понимает, что заслужил, и это всегда отличало его от Сусаноо. Ками грома всегда был для небесной владычицы как головной болью, так и самым верным союзником, а порой и самым близким другом. — В наши дни она продолжает блистать, я вижу ее только в окружении успешного успеха, занимающейся какой-то несомненно важной, скорее всего общественной работой. Но у вас, возможно, есть иное видение) Ну а теперь о личном! Как я вижу отношения? Если честно, я согласен на любую динамику, которая вам приглянется. Я вижу и как абсолютно платонические отношения, основанные на взаимоуважении и преданности, так и нечто куда более глубокое. Вполне допускаю, что между этими двумя в прошлом могло что-то быть, и оно так или иначе продолжает всплывать и вспыхивать между ними. Слоуберн на протяжении тысячелетий также кажется вкусным (я люблю стекло), в стиле "два идиота никак не могут пососаться", или же даже в грустном одностороннем формате (конечно же со стороны Райдзина, а как иначе). А можно завернуть и все вместе, я человек слабый, динамика "красавица и чудовище" меня прельщает, тем более, когда красавица может быть не менее страшна в гневе, чем это самое чудовище. В общем, все обсуждаемо и подстраиваемо под ваши хотелки, точно обсудим все на берегу! Я просто хочу увидеть наше японское солнышко) пример поста Море — это вечный спутник каждого, кто обитает на японской земле, смертного и бессмертного. Что бы не происходило в твоей жизни, счастливые моменты или трагедии, море всегда выступало молчаливым свидетелем. И ничего ты с этим не сделаешь, оно будет продолжать бесстрастно наблюдать, шуметь волнами, чередуя приливы и отливы. Море всегда было рядом. И Ватацуми, само воплощение этого моря, тоже всегда оказывался рядом. Однако молчалив он никогда не был, к сожалению. Райдзин тяжело вздохнул всей могучей грудью, услышав жизнерадостный мальчишеский голос, слабо сопоставимый с истинной натурой великого дракона. Глядеть на собрата, однако, он не спешил — с удивительной деликатностью и осторожностью для его трехпалых лап, он доставал последние деревянные занозы из ладони. Небольшие ранки затягивались практически мгновенно, однако пара капель почти черной, густой крови успели упасть на песок, жадно впитавший их. Закончив с этим, Каминари все же посмотрел на Ватацуми, абсолютно не разделяя его энтузиазма. Звериные янтарные глаза казались более тусклыми чем обычно, то ли из-за выпитого алкоголя, то ли из-за мрачных дум, обитающих в твердолобой голове. Ками грома проигнорировал приглашение собрата выпить вместе с ним, вместо этого молча поднял свою миску с сакэ и сделал очередной большой глоток, допивая остатки. Он с вопиющей грубостью игнорирует своего товарища, не предлагая ни тоста, ни места подле себя. Наблюдать за тем, как столь неотесанное на первый взгляд и грубое создание двигается — это абсолютно уникальный опыт. Несмотря на громоздкое телосложение, лапы, когти и клыки, движения у Райдзина четкие, собранные, а местами и изящные, вот прямо как сейчас, когда он снова наливает себе сакэ. — А до тебя не дошло, что если я сбежал и сижу сейчас один в этой глуши, да еще и в таком виде, то это именно то, чего мне сейчас хочется? — наконец-то заговорил ками грома, начиная сразу с тяжелой артиллерии и не собираясь миндальничать. — Пить в одиночестве, и чтоб никто меня не трогал... А ваше веселье — оно как кость поперек горла. Каминари-сама, видимо, подсознательно решил, что одних грубых слов Ватацуми будет недостаточно, а потому непроизвольно опустил голову, мрачно глядя исподлобья и невзначай выставляя вперед рога, словно рассерженный бык. Да, будто бы он сможет оградиться от безжалостного удушающего добродушия ками моря так просто. — Возвращайся на праздник, Ватацуми. У тебя есть дела поважнее, чем мозолить мне глаза. Подумай обо всех томных девочках и мальчиках, что мечтают сегодня составить тебе компанию и согреть твой футон. Им ты сейчас нужен куда больше, чем мне, — презрительно фыркает Райдзин, осклабив клыки в едкой гримасе. Своего "брата" ками грома не ненавидел. Из всей оравы его родственников Ватацуми был далеко не самым невыносимым, более того, он был полезным и могущественным союзником почти в любом начинании. Тем не менее, того, как и самого моря, порой бывало слишком много. Сегодня вечером Райдзин решил топиться в сакэ и своих мрачных думах, а вовсе не в омутах очарования морского дракона.

Persephone ● Greek ● Amanda Seyfried Богиня подземного царства, блудная дочь

ИНФОРМАЦИЯ: - Как сын маминой подруги, только дочь. Прекрасна, как дыхание весны, но несешь в этот мир не жизнь, а успокоение для мертвых душ. - Говорить про то, что «мама знает лучше» уже мейнстрим. На мое «ну я же говорила» все еще по-детски закатываешь глаза. И все еще не хочешь слышать о том, сколько страданий мне принес твой уход. - Милое дитя, теперь я знаю, что ты задыхалась в моей материнской любви и потому решила использовать любой шанс сбежать из этого дурдома. Но был ли в жизни момент, когда ты пожалела о своем выборе? До сих пор не верю, что ты осталась во владениях Аида по собственной воле. Если он держит тебя в заложниках, моргни два раза. - Любишь гранаты и нарциссы. - Я не знаю, чем ты занимаешься в современном мире, так как ты всячески избегаешь общения, еще помня о гиперопеке. Тревожная мать – хуже чумы. Надеюсь, мы встретимся и попытаемся решить наши семейные проблемы. И перестань сбрасывать звонок. - Привезешь мне внуков на каникулы? Хочу играть семейную драму, но не в «дочки-матери», вряд ли мы будем устраивать семейные ужины, скорее я буду искать встречи, а ты отмахиваться. Деметре спустя столько тысячелетий все еще сложно принимать тот факт, что ее дети выросли и более в ней не нуждаются, может быть, именно Персефона сыграет в этом ключевую роль? Внешность не принципиальна, но вижу ее блондинкой, а все остальное на выбор игрока. Ну и стандартное мое: без лапслока в постах, пожалуйста. пример поста Замшелая гранитная глыба, наполовину вросшая в землю, наверняка когда-то служила местом для жертвоприношений – уж очень удобно плоской была ее верхушка. Среди тонких свежих стебельков мха копошились невзрачные букашки, потревоженные непривычным оживлением возле своего жилища. Где-то среди подернутых зеленой дымкой молодой листвы деревьев сонно щебетали первые птицы, предвестники скорого рассвета. Наступал тот самый час, когда ночные охотники уже залегли в свои норы, а дневные обитатели еще не покинули укрытий. Темный час. Полянку у камня освещал лишь тусклый свет масляного фонаря. [indent] — А я говорил тебе, что надо у ручья свернуть! – огрызнулся оборванец в изношенной рубахе. Его жидкая бороденка нервно подрагивала, он постоянно озирался по сторонам. [indent] — Да чтоб ты понимал, дурья башка! Колдовство это! Мы этой дорогой сколько ходили, а так чтоб плутать в трех соснах – отродясь не бывало! Видно, Леший нас кружит! — второй на вид был значительно старше первого, но голос выдавал нарастающую тревогу. [indent] Где-то совсем рядом зашуршал подлесок. Разбойники словно по команде повернулись на шум, светя фонарем в самую чащу: первый обеими руками вцепился в рукоять своего клинка, направляя острие в темноту, второй потянулся свободной рукой к оставленным у дерева вилам. [indent] — Говорил я тебе, — продолжал срывающимся шепотом первый, - девку в расход! Платье да золотишко стянули бы – а саму в болото! Нет же, про выкуп заладил, старый хрыч! [indent] Где-то вдалеке завыло, заухало. [indent] Слушая перебранку неудачливых разбойников, Деметра потихоньку распутывала пеньковую веревку, которой оборванцы щедро стянули ей запястья. Она не спешила, не вырывалась, на самом деле богиня сама позволила себя связать – победило своеобразное извращенное любопытство: не часто выпадает возможность увидеть иностранную глубинку, да еще и в таких обстоятельствах. [indent] На карету напали, когда до имения графини Штольц оставалось каких-то полсотни верст, – шестеро голодранцев заблаговременно устроили засаду, перегородив дорогу поваленным деревом. Немного жаль было старого ямщика, жизнь которого оборвал выстрел разбойничьего ружья, да пару упряжных лошадей, которых босяки тут же навьючили скарбом, сколько влезало в дырявые мешки, и угнали куда-то в противоположном направлении. Еще двое, вцепившись в сундук, поволокли его в самую чащу и быстро пропали из виду. Оставшимся предстояло отвести «знатную барышню» в их лагерь и вытребовать с нее письмо, в котором говорилось бы о выкупе. План пошел наперекосяк с той минуты, когда, оступившись и едва не сорвавшись в овраг, старший разбойник трижды чертыхнулся и повел группу другой дорогой. «Длиннее, но надежнее», - с высоты прожитого опыта заключил он. И вот они оказались на этой скромной полянке, которую со всех сторон плотной стеной обступал древний лес. [indent] Распутав узлы, Деметра спрыгнула с камня, находу разглаживая измятое, отсыревшее в ночной росе и изгвазданное грязью платье, стянула платок, мешавший говорить, и вдохнула полной грудью. [indent] — Значит, так… м… господа, — она силилась подобрать подходящее слово на языке, который прежде доводилось слышать не так часто, — с вами, конечно, очень увлекательно, но похоже, наше путешествие затянулось. [indent] Разбойники разом обернулись. [indent] — Слыхал, Тимофеич, господами нас назвала! - нервно хохотнул молодой. — Тут господ на сто верст окрест не сыщешь! [indent] — Молчи, дурак! — огрызнулся старый. — Ты! Ведьма! Как освободилась?! Из-за тебя мы полночи плутаем?! — он угрожающе выставил перед собой вилы.  [indent] Богиня едва заметно шевельнула пальцами, и черенок вдруг врезался в землю, пустил корни, и во все стороны стали прорастать молоденькие веточки. [indent] — Сила нечистая! – выдохнул старик и принялся истово креститься, — Пресвятая Богородица, Матерь Божия, спаси и сохрани… [indent] Молодой разбойник оказался не столь набожен. Он ринулся вперед, замахнувшись саблей – и тут же оказался со всех сторон опутан крепкими стеблями плюща, вырвавшимися из-под земли. [indent] — Ступай домой, старик, — высокомерно произнесла Деметра, — да смотри, чтоб все вещи мои доставили графине Штольц. Иначе из-под земли достану! — Богиня раздраженно дернула плечами. [indent] И тут из темноты, совсем близко раздался утробный рык. Сначала позади, потом слева и справа. В темноте чащи то тут, то там засверкали желтые глаза. Издав пронзительный вой, огромный черный волк вскочил на каменную глыбу и оскалил пасть.

кронос ● греки ● дмитрий чеботарев сынуль, вылезай

ИНФОРМАЦИЯ: Короче, тебя все хотят. Я хочу своего любимого сына, золотого мальчика, освободителя. Хочу сложный выбор матери между своей гордостью и слезами дочери. Хочу это обсудить. Хочу, чтобы мой золотой мальчик снова сиял. Я знаю, как трудно признавать ошибки, у меня их и у самой немало. Ты просто не видел, что я сотворила с Тифоном. Рея хочет от тебя любящего мужа, оставшегося где-то там, за гранью безумия. Вы были счастливы в своем Золотом веке. Теперь же... счастья на пепелище не построишь и вы оба — вольные птицы. Прометей и Тифон хотят мести. Они не любят Зевса и будут очень рады сильному союзнику. Вот только пророчество уже свершилось, а ты поплатился за свои собственные ошибки. Есть ли тебе смысл мстить? Зевс считает, что как будто нет. Поэтому он готов лично вытащить тебя из Тартара и отвести к семейному психологу. Как видишь, по твою душу есть много желающих, и это не считая тех, кто просто будет рад тебя видеть и пока живет без конкретной идеи, но ожиданием. Твои остальные дети, например. В этом доме всем наплевать на твою внешность и Чеботарев стоит по приколу, бери кого хочешь, хотя мы тут шутим, что Рея перепутала в темноте его и Прометея. А еще мы будем очень много шутить про твою диету и горькие попки. Ну и все, наверное, можно будет обсудить, решить, договориться, так что ты приходи, ждем. пример поста Гея, Первая, уже давненько жила от события к событию. Прошли времена, когда творила она историю. Прошли времена, когда сама она была историей. Выплакала она все слёзы о безвинно наказанных детях. Хотя разве могут закончиться у матери слёзы? Будут они литься до тех пор, пока у неё будет сердце, даже если вместо него камень. Так что Гея смежила свои заплаканные веки и погрузилась в глубокий бесчувственный сон, где не было ни страданий её детей, ни страданий её сердца. Предвестником её пробуждения стало прикосновение. Такое… уверенное, сильное и в то же время… Гея не могла понять сквозь сон что же с этим прикосновением было не так. Она заворочалась, заерзала. Кто же её трогает, что она чувствует его ласку? Столько живых существ на ней и в ней самой, но это… ах! Что-то вонзилось в её плоть! Пробивало ее самую глубину! Гея затряслась. Где-то высоко в горах снежная верхушка поехала вниз, обнажая высоченный острый пик, немного темнее породы, что не пряталась стыдливо под снегом. Богиня распахнула глаза и утробно застонала, осознав, откуда идёт самая первородная ласка. Какой-то наглец долбил своим инструментом по роду в её самом сокровенном месте! И так он был мощен в своём стремлении, что первородная титанида непроизвольно сжалась там, где не воспевают поэты. А затем заглянула, чтобы узнать кто же так яростно терзал её плоть. Не сразу она узнала… обидчика? Да нет, он её не обижал. Похитителя? А что он у неё похищал? Соблазнителя? Может быть. Малыш Реи вырос в мощного и могучего мужчину. Кажется, это был тот, кто объявил её тело сына Океана своей собственностью. Как же его там звали? Зевс наверху, мрачненький, Аид, внизу между нею и Тартаром. А средненький… да, точно. — Посейдон… — вымолвила Гея имя средненького. Из-за эхо получилось как-то слишком уж томно. Гея сжалась ещё сильнее, ловя внука в плен своей плоти. А затем сама выскользнула из себя же позади Посейдона, подтягивая маленькое каменное тело, используя ноги, бёдра и торс мужчины как рычаг. — Как приятно, что внуки обо мне не забывают, — кокетливо мазнула она твёрдыми губами по его уху. И отпала назад, рассыпаясь на мелкую гальку. — Что же сподвигло тебя нарушить мой сон? — лицо появилось на скале прямо перед лицом Посейдона.

Амон-Ра ● Египетский ● oded fehr - обсуждаемо Наш главный демиург, создатель всего живого, папочка кошечек, дизайнер пчелок, дирижер оркестра в отставке

ИНФОРМАЦИЯ: Срочно нужен играющий тренер, а не дед с зависшим статусом на неоновой вывеске: “буду, когда вернусь”. Задача: Взять под белыe солнечные ручки — Великого Ра, главного демиурга, арт-директора мироздания, и вытащить его из режима “AFK c 3000 года до н.э.”. Папочка всё проспал: войны, ренессанс, битлз, конец MTV, возвращение 90-х. Зато теперь он снова в игре. Почти. Ему нужен повод включиться. Кто он: Ра. Он стар. Он Супер Стар. Божество эпохи магических слов и дел и божественного пинка под зад. Дед? Нет. Живое пламя, запакованное в старую кожу и очки в золотой оправе. Может стереть вселенную одним взглядом, но чаще просто нудно спорит с GPS. Характер - вредный, не женат, не приручен, гуляет сам по себе и делать это начал первым. Эксцентричен. Больше жизни. Харизма - второе имя. Третье и четвертое - любовь и терминальное уничтожение. Гений. Тот еще засранец, если послушать некоторых. Но, говорят, слезы хейтеров хорошо оттеняют вкус утреннего кофе. Легенда. Новая эпоха: Вокруг амнезийные божки черт знает откуда, самопровозглашённые аватары и наследники, танцующие на осколках былого. Каждый второй объявляет “возрождение пантеона”, каждый третий открывает свой TikTok-орден. А кто будет собирать это в оркестр, а не в какофонию? Ты. Или они. Или все вместе. Или никто, и тогда бахнем и начнем заново. План: Прокатиться с Ра по автострадам современности, которые богу очень сильно в новинку. Ведь все это время Ра был… не здесь, а где-то. А где и не скажет. Не наше это дело. Пыль, мотели, моторы, забытые города и всполохи древней магии в неоновых отражениях в поисках утраченного. Цель у меня простая как реклама Кока-Колы: доказать, что нельзя просто уйти в закат. Та-Кемет не перезагрузится сам. Потому что ситуация после слияния миров давно вышла за рамки твоей любимой философии “детишки справятся сами”. Я сам на все забил большой болт в разочаровании. Но одно дело ворчать и страдать, когда знаешь, что где-то там наверху все под контролем и, ну, просто идет своим чередом и совсем другое - знать, что наверху - P@zda. И вот уже в моих интересах показать и доказать, что еще рано нажимать “красную кнопку”. Важно: Никаких корпораций, борделей и криминального фетиша. Ра не менеджер, охочий до людских радостей и больших сумм на счету. Он — великий светильник бытия, разбитый, но не потухший. Не святой — но больше, чем просто бог. В общем, мне нужен огненный тур возвращения. Стиль: самую капельку “Безумного Макса” , побольше “Американских богов”, много “трассы 66” и помехи из египетского эфира. Это все про экшен, печальную философию мира, парадоксы мгновений перед рассветом. Про прелесть и смысл жизни и где его искать богам, которым сильно за 2000. Финал зависит от тебя. Может быть. Но точно не от мира, который давно уже сбился с ритма. По делу: хочу видеть и зеркалю: третье лицо, желательно без лапс-лока. Пост в недельку-две меня устроит. Отвечу тем же. Личка, взаимоотношения: все на откуп вашим стремлениям и желаниям. Все обсуждаемо. Без игры не оставлю. Заявки я пишу раз в тысячу лет. И если пишу - значит, действительно жду. Все детали хотел бы обсудить на берегу, до написания анкеты. Пример поста в личку - is love. Египетский пантеон у нас довольно обширный. Есть и твои детишки и твои хейтеры. Все будут рады отвести тебя за гаражи на пару слов видеть тебя и выяснить нюансы отношений древности и настоящего. И точно захотят разыграть с тобой пару ролевых партий. Заметь, что интерпретация мифов о Сете в форумном лоре имеет важные отличия от общепринятой, так что тебе точно стоит обсудить с твоим защитником некоторые моменты. пример поста Он привык к изнуряющей жаре быстрее остальных, его лицо загорело и обветрилось, но, казалось, никогда не обгорало, словно жесткое, безжалостное светило никогда не выпускало когти, дотягиваясь до него, а в нежной печали касалось впалых, обветренных щек. Темно русые волосы выгорели почти до белого золота под непрестанными ласками пылающего солнца. Некогда глубокое, зеленое сукно его доломана выгорело и запылилось, будто навсегда впитав крупицы вездесущего песка, служившего могильным саваном культуре, чье очарование некогда походило на сильный яд, навсегда менявший любого, кто к нему прикоснется. Его звали Андре Арман. Часто просто Сокол. За его меткость и непогрешимую решительность. Он был родом из Парижа. Но никогда не принадлежал ему — ни городу, ни стране. Париж оставался в тающей ряби памяти влажными брусчатыми мостовыми, пахнущими печеным хлебом и угрюмым камнем после дождя. Липовый цвет, влажная, робкая духота июльских аллей. Аромат теплого молока и утреннего кофе, вьющийся над булочной у Сен-Сюльпис. Сладковатый дым трубки, которой отец делился с друзьями, пока дети играли у фонтана. Все это будто бы намеренно вытесняло из памяти вонь канав, скисшего молока у лавок и гнилых рыбьих потрохов с рынка на Рю Муфтар. Словно так было проще помнить и пытаться любить то, что кто-то невидимой рукой, чудом рождения заставил называть домом. Египет же обволакивал сердце противоестественным чувством принадлежности. Он дышал иначе. Ветер приносил терпкий запах фиников, земли, раскаленной до треска, и жареного зерна с базара. Шкура лошадей, взмыленная под седлами, пахла солью и солнцем. Смолистый дым древесного угля в тени палатки. Иногда — легкое дыхание мирры или сандала, когда проходили мимо святилищ. И аромат металла на пальцах — пыльных, потных, обвитых бинтами и судьбой. Его ухо царапали завывания муллы и местная россыпь диалектов, но здесь он чувствовал себя на своем месте. Может быть, в войне, может быть, в восточном куске выжженой солнцем и забытой богом земле. Андре не знал. Он старался не думать об этом, когда у костра приводил в порядок свой карабин. И все же. Египет. Он тянул к Андре невидимые руки. Но не тот, что был на поверхности. Если Арман кому-нибудь это скажет, ему ответят, что несчастный, должно быть, перегрелся на солнце. Он быстро и ловко сладил с местными лошадьми, на которых пришлось пересаживаться почти сразу. Ничтожно малое количество их французских скакунов пережили тяжелый путь до страны песков. Его чистокровный Гризай пал после первого перехода. Соловый Рафаль, ставший ему необходимой заменой, был плохо выезжанным берберским жеребцом. Низкорослый, компактный, с тяжелой головой и грубым прямым профилем, он тем не менее был совкий и проворный, как пустынная змея. Андре удалось переучить его на мягкую руку, на контроль от тела, помогая забыть о дергающих рот руках и колотящих пятках. Конь был умен, зол и горяч, как песок под ногами, как солнце в небесах, не видавших росчерков облаков с тех пор, как Арман оказался в землях Египта. Отряд шассеров двигался тихо и незаметно, Андре их возглавлял. Его повышение было недавним и быстрым. На этот раз за смелость и личную храбрость при сопровождении генерала Ланна. Удивительного в этом было мало. Здесь все происходило быстро. Угасали жизни, как ювелирно срубленный фитиль свечи, и вспыхивали карьерные зведы. Война срывала с людей маски, открывая личину, вспарывая швы образования, распуская нити потраченных годов, смывая статусы и звания, принесенные с родины, и не давала вторых шансов. Их путь лежал к храму Мут.  Отряд инженерных войск из армии Клебера занял заброшенное святилище, превратив во временный аванпост и склад, позволяя французам лучше закрепиться на территориях. Последние сведения от них были три дня назад. Отряду Андре полагалось проверить положение дел. Арман крепко сжимал повод между пальцев, отпуская Рафалю ровно столько свободы, чтобы не превращать его тяжкий быт боевой лошади в  ненужное испытание горячих  нервов и выносливости. Гребень бархана нависал застывшей волной, укрывая от ненужных глаз, копыта коней заставляли песок рассыпаться, погружались в него на спусках по пясти, поднимая завитки нанесенной пыли. Их тут же уносил ветер, не прекращавший своей песни, казалось, никогда. Позже, когда солнце было в зените, а они подобрались достаточно близко, Арман выслал вперед двух смотровых. Но он уже знал, что их отряд опаздывает. Потому что ветер стих. Рафаль храпел драконом, раздувая ноздри до ала, в воздухе ощущался тонкий, едва уловимый человеческим сознанием призрак дыма. А сердце колотилось в груди так, словно знало, что его скоро остановят. Что-то вязкое, липкое, холодное, как выдох в затылок. Не дрожь. Не озноб. Не слабость. Это был страх. Тот, о котором говорят — да не до конца понимают. Его ни с чем не спутаешь. Не голос рацио, призывающий бояться вражеских пуль, не животный страх слабой натуры, который вырывается из-под контроля, как молодая лошадь. Это холодная рука на плече. Она опускается, будто предупреждая. Не чтобы забрать. Пока. И этот холод, пришедший будто бы извне заставлял сердце пропускать удар. Андре никогда не был трусом и быстро уяснил простое правило жизни и смерти. Если хочешь остаться в объятиях первой, никогда не стоит делать двух вещей: Нельзя считать себя выше Смерти. Недооцени ее — и она возьмет тебя с усмешкой. Дрогни перед ней — и исчезнешь. Смерть не прощает ни гордыни, ни страха. Смерть надо уважать. Потому что здесь — все ее. Земля под сапогом — ее. Пыль песчаных бурь— ее. Жар, мутящий рассудок и истязающий тела — ее. Ветер, несущий крик — тоже ее. Ведь все они здесь, дети жизни, у Смерти на холодных ладонях. В ее вотчине, на ее территории, в ее власти. На войне все пахнет ею. Все дышит ею. Как только перестанешь уважать смерть, дрогнешь перед ней или задерешь высоко нос, умрешь. Сгинешь. Андре Арман тем не менее не вписывался в ординарный порядок вещей. Не для смерти, перед которой все равны, но в жизни. Он был пресловутой белой вороной, пусть и самостоятельно извалявшейся в угольной крошке, чтобы не быть заклеванной своими же. Он видел сны. Сны такие, какие мало кто мог себе представить и понять. Яркие, живые, сюрреалистичные, но порой затмевающие собой реальность, стирая границы песчинка за песчинкой. Когда солдаты видели сны о родине и ощущали руки родителей, отчаянно цепляющиеся в их плечи будто дух самой Франции, ждущей их домой, Андре видел золотые колесницы, мчащиеся по барханам, слышал странный язык, который понимал, как родной, наблюдал горящие звезды у себя на ладони и вещи, которые не вписывались ни в какие законы мира. Он видел себя — не в зеркале, а в отражении солнечного блика, в мимолетной тени сокола, в звучании сигнального рога. Там, где другие искали себя в прошлом, он натыкался на себя в будущем, в чем-то древнем и невозможном. Он шел по пустыне — не по этой, египетской, а по вечной. Небо было окрашено в пурпур и золото, как шелка в храме, которые никто из ныне живущих не видел и никогда не увидит. И ветер, казалось, разговаривал с ним сотнями голосов. Он был ребенком — и его мать была коровой.Тихая, огромная, белая, с глазами, полными боли. Она несла его через черную воду, стебли травы шептали молитвы, потому что все уже было и снова будет. Он прятался, сжимаясь в узел, и мать пела, убаюкивая его голосом, что был то шепотом листвы, то ревом битвы. Он был юным — и смеялся, играя со скорпионами. Они не жалили. Они учили. Он давал им имена. Один был Страх, другой — Гнев. Он сжимал их в кулаке и отпускал только тогда, когда понимал, как ими управлять. Он был мужчиной — и на груди его спала кобра.Она дышала в такт его дыханию, и вся армия стояла за его спиной. Молчаливая, ждущая. Его взгляд мог повергать в бегство. Но тогда он еще не знал, что доброта и боль могут быть страшнее любого оружия. Он был у Врат, отделяющих живое от мертвого, где Великая Река несет воды вечности, где лодки идут по воздуху, и стражи мертвых слагают приговоры из песка. Он видел мужчину и каждый раз с готовностью называл его отцом. Просто человек, у которого глаза были слишком добрыми, чтобы принадлежать тому, кто правит. Глаза, прошедшие сквозь ад — и не окаменевшие. "Я горжусь тобой", — сказал он. -"Но не мсти. Не убивай его." А он, дрожащий от слов, только сильнее захотел победить. Вернуть. Исправить. Как сын, чья любовь — это война. Он встретил женщину. Она была не просто любовью — она была причиной, по которой хотелось остаться в этом мире. Смех как самая сладкая мелодия. Глаза, в которых мягко отражался образ самой жизни. Он чувствовал себя целым только рядом с ней. Целым и свободным. Он видел эти сны сколько себя помнил. Зыбкие и мутные они прояснялись, выкристолизировались, лишались патины, мешавшей видеть. Сейчас, здесь, он видел их гораздо чаще и ярче. Последние несколько дней они приходили каждую ночь, разрывая сон, лишая возможности отдохнуть. И он знал. Откуда-то но знал, эти сны были вестниками неминуемой беды, если только он не сделает что-то. Что он должен был сделать, он не знал. Не представлял даже в самом ярком из видений. Это питало страх. Тот самый, что приходит извне. Тот, что предупреждает. Смотровые вернулись. Серьезные лица, подернутые тревогой. Жак Готье, старший из них отбросил формальности и сразу сообщил: сигнальных флагов не хватает.  В остальном тихо. В голосе смотрового пуд понимания и все же полог надежды. Останки быстрого доклада, занявшего всего пару минут, не оставляли сомнений у Андре: Французов в храме больше нет. Арман выслушал смотровых. Решение было принято быстро: обойти с запада, срезать через пальмовую рощу и выйти к развалинам севернее храма. Жара стекала по лошадям каплями, как воск с икон в заброшенной церкви. Никто не говорил. Каждый слышал гул в собственной голове, будто набат. Они начали атаку тихо. Рог остался нетронутым. Сначала шли рысью. Потом ускорились, и лошади, будто понимая, в чем дело, обозлились. Рвали поводья, прижимали уши и сами были готовы кидаться в бой. Война шелухой сняла с них пугливую природу, превращая в верных собак без страха и с огнем в сердцах. За поворотом показались разрушенные колонны храма. Первый выстрел был почти случайным. Тут же один из французов выронил ружье — и вскоре упал сам. Следом вылетели стрелы. Один солдат вскрикнул, как будто его звали по имени. Дальше — рев, лязг стали и вспышки смерти. Мамлюки будто выросли из самой земли. Черные силуэты, сверкающие саблями, и все это напоминало не бой, а бойню. Песок шипел от крови. Кто-то кричал "Назад!", кто-то — "Вперед!". Один мамлюк пролетел мимо на рыжем коне, разрубив Жака пополам. Грудь француза взорвалась, как перезрелый гранат. Андре и Рафаль возглавляли атаку, были одной тенью: длинной, скачущей, упрямой, будто вырезанной на солнце старым богом войны и неуловимой. Ни пули, ни стрелы не могли их догнать. Сабля — продолжение мысли, лошадь — крылья, дающие свободу. Гул копыт разносился как раскатные удары малых барабанов. Песок ревел, стонал и пылал. Воздух горел железом, криками и порохом в мареве раскаленного дня. Перед Андре  — враг. Мамлюк в синем с узором луны. Глаза его были мертвые. Как вода, в которой кто-то утонул, но никто не заметил. Он встретил его на изломе храма, среди колонн, под образом крылатой богини, как треклятую тень. Мамлюк ударил первым. Сабля рассекла воздух у самого уха. Андре отклонился, развернулся в седле и выстрелил. Порох ослепил, выстрел был плох. Мамлюк остался. Сабля скользнула по боку лошади. Рафаль лягнул в сторону, но его ответный звериный удар пришелся мимо, врезаясь с гулким стуком в камень колонны. Золотой круп коня окрасился алым. Андре развернул лошадь резко, почти грудью бросая на мамлюка. Их столкновение было коротким — как удар сердца. Андре нырнул под клинок, наотмашь ударил вперед. Мамлюк дернулся, как будто вспомнил что-то важное — и упал. Без звука. Без проклятия. Тогда, только тогда, Андре понял, что дышит. Что он еще жив. Пока. Бурная кровь смывала страхи и дурные предчувствия. Позади кто-то звал на помощь. Кто-то молился. Кто-то умирал в тишине. Арман пришпорил коня. Он не кричал. Он не отдавал приказов. Он просто врывался, как ветер в щели шатра, и вырывал людей из жизни. Один — с перерезанным горлом, кровь по шее и вороту.  Второй — рассечен от ключицы до бедра. Третий — вылетел из седла, будто из пращи. Глаза у него еще пытались понять, что случилось, когда тело уже падало, зная ответ. Храм Мут встречал эти подношения молчанием. Гробовым. Затаенным. Сокол мчался впереди, как черт на карнавале. Безумный. Красивый. Смертельно быстрый. Рядом умирали, позади бежали. А он шел глубже, туда, где воздух был плотным, как вино, и крик слипался с дыханием. Мамлюки расписывались кровью за свою неосмотрительность или за столкновение с чужой удачей. Сослуживцы говорили, что Андре всегда везло. Но это было не так. Андре везло только тогда, когда это действительно было необходимостью, когда на чашах весов оказывалась жизнь и смерть храбреца, а в карманах у него не оставалось больше никаких фокусов. Он не считал время и головы, но в воздухе словно что-то надломилось. Мамлюки перестали сражаться за позиции и стали бороться за свои жизни, бросая посты, спасаясь в лабиринте раздробленного тела Храма, исчезая в пустынном зное. Еще слышны были крики, еще пролетали мимо всадники и кони, звенел металл, редкие выстрелы громыхали на ветру, когда Арман увидел его. Худой и высокий в синих одеждах, словно он упал птицей с синего неба храмового потолка, будто часть давно забытого мифа. Его единственный видящий глаз был черен, а второй украшало мутное бельмо, пускавшее росчерк уродливого шрама от подбородка до лба. Сабля с резным эфесом и яркий пояс. В тюрбане — багровая лента, паутиной золотились аяты из Корана. Аль-Сайяф. Не имя и не фамилия. Прозвище, ставшее при жизни более громким, чем вся иная память об этом человеке. Андре знал его по цепочки смертей, что он и его люди оставили за собой. Точкой, поставленной в собственном приговоре, который “Мясник” не слышал и о котором даже не знал, стали головы трех французских офицеров, посаженные на пики. Одного из них Арман знал лично. В редких встречах они пыльно надеялись выпить за здоровье друг друга в Париже. Люсьен Морель был потрясающе улыбчивым, ярким человеком, чья храбрость и острое как мешок дорогих специй чувство юмора стали почти фольклором местных частей. Вот только теперь Андре было трудно вспомнить об этом, все перечеркивал образ его головы, отделенной от тела и гниющей в котле пустыни, оставляя только жгучее желание отомстить, поймать османскую змею и казнить без суда, оставив свидетелем только жар солнца. Потому что Ибрагим аль -Сайяф уже однажды попадал в руки французов. Тогда его оставили жить, как диковинку и мощный символ местного успеха. Но аль-Сайяф сбежал. И стал еще злее и осторожнее. Аль-Сайяф, Призрак Сайда… был здесь. Без коня, без людей. И он бежал. И время соскользнуло. Пульс стал зовом. Мир — добычей. Андре накренился в седле и Рафаль рванул вперед. Сабля в руке пела. Сердце било не в груди, а в горле. Призрак Сайда был близко. Он был почти мертв. Аль-Сайяф исчез в безразличном чреве руин в надежде уйти от судьбы. Колоннада, застывшая в оковах песка бросала чернильные тени, сменявшиеся рябью жгуче белого света. Рафаль нес Андре сквозь этот стробоскоп, повинуясь его руке и воле, несмотря на то, что сам был этим зрелищем практически ослеплен. Андре слепил не свет, жажда мести. Он словно ястреб, назначивший себе единственную цель среди пестроты и испуганного хлопанья крыльев, видел только спину “Мясника”. Его рука в крови и ведомая хищным порывом, крепко сжимала саблю, готовая нанести еще один удар наотмашь. Такой же прицельный, такой же молниеносный как и множество до него. Свет и тень, свет и тень, в которых были вырезаны призраки фигур на столпах, отсчитывали мгновение до кровавого ликования. Грохот копыт, бьющих то в показавшиеся плиты пола, то в глухую подушку пыли и песка, был гимном. Реальность дрожала пылью веков и темным, кровожадным предвкушением. Колоннада оборвалась бархатно влажным зевом огромного зала, когда Андре занес руку для удара и увидел в калейдоскопе золота и тьмы, в призраках фигур на стенах, три тени — живые и реальные. Он дернул повод на себя, прогремели, как один выстрелы. Рафаль взвился с душераздирающим лошадиным криком и рухнул набок. Андре упал в песок, его голова приземлилась в паре ладоней от огромного булыжника, испещренного символами. Ногу пронзила нарастающая боль, мгновения патокой растянулись в долгие секунды. Сабля сверкала блеклым клинком совсем рядом, будто верный пес. Хрипы коня заглушали все. Но Рафаль поднялся на ноги, широкий повод только сейчас выскользнул из тренированных пальцев. Стопа покинула стремя так, будто все шло по плану. Звякнула шпора о камень. По животу коня струилась кровь, бежала по шерсти, собиралась у подпруги и срывалась вниз, напаивая жадный песок. Он неверно и ошарашено побрел в сторону, спотыкаясь на дрожащих ногах. Мундштук блеснул в пене тусклым золотом, где-то впереди отчаянно уменьшалась тень человека, зажатая между двух вертикалей безразличных колоссов. Аль-Сайяф победил, если бегство можно считать победой. Песок скрипел на зубах, пыль забилась в легкие. Андре втянул воздух, попытался встать, но грудь сказала “нет” под мундиром распуская тысячу игл резкой, парализующей боли. Офицер закашлялся, хватаясь потяжелевшей рукой за бок. Касание пальцев в перчатке и все стало липким. Он глянул вниз, будто сквозь дымку и мир опять разделился: на нарисованное небо над головой и не кровь, а очень много крови, он ощутил теплую влагу и как она струится между пальцев, которые ему становилось все сложнее сжать,  пропитала киверное сукно мундира, как чернила  письмо, которое никто уже не прочтет. Жар сменился волной стылого холода. Язык погряз в горько-соленом вкусе железа. На губах выступила розовая пена, смазывая пыль. Каждый вдох был на толику короче и короче. Он слышал, как его сердце грохочет в висках, как натужно бьется в груди, будто отбивает марш. В обратную сторону. Не в бой. Вниз. К проходу, скрывшемуся в густых тенях колонн, там где застывшими волнами лежал песок. Он тонул, прямо на песке, посреди сухого моря. Мир покрылся рябью, а нарисованные звезды над головой пыльные на страшном синем небе качались, как океан, опускались. Колонны с изображениями десятков людей и зверей, все сливалось в марево, во вьющейся на легком ветру полог, тонкий и почти прозрачный, но мешающий увидеть. За ним снова эта женщина. Черные вьющиеся волосы, смуглая кожа, обнаженные плечи, она улыбается, улыбается ему. Он никогда и нигде не видел таких женщин. Даже здесь. В темноте черных глаз сокрыто все очарование мира, лишенное кротости и стыдливости. Она улыбается ему и зовет. Кажется. Зовет. Он не может расслышать за всем этим… Шумом выстрелов, стуком копыт, отдающихся громогласным эхом, разрывая зыбкую реальность. Шаги, звон шпор, сабель, голоса. Слова. Французская речь — он с трудом осознает эту мысль. Свои. Она зовет его? — Андре! Сокол! Он хотел отозваться, сказать, что… что он здесь. Он не сказал. Мир вздрагивал мутной, расплывчатой рябью. Полог вздымался на ветру, приносившим сладкий, незнакомый запах. Темнота. Или не совсем. Песок стал черным, как масляная глина, тени расползались, под ними в зыбком мраке частиц будто бы пепла, подвешанного навсегда в иллюзии пространства — ступени. Каменные. Вечные. Вниз. Впереди среди зыбкого марева мрака, который поднимался и окружал, как черная вода, грозясь залиться в легкие, из отсветов теней появился силуэт. В маске зверя. В маске ли? Тишина обрушивалась нестерпимым водопадом, оглушающим звоном. Андре пытался нащупать на поясе нож, который когда-то забрал трофеем. — Я умер, — хотел сказать он. Но не сказал. Потому что дышал. Грубо. Прямо в грудь. Кто-то колотил кулаком. Рука втиснута в рану. Нажим. — Жив! Он жив! Скорее! Его волокли — и он чувствовал это не спиной, а как через сон: за пояс, за плечо, через пыль, горячее, чем сама боль. Нога не двигалась. Все тело — обмякло. Голова моталась. Песок, кровь, дрожащий ритм колесницы, которой не было. Просто чья-то лошадь, кто-то из шассеров — матерящийся, хриплый. Полог скрывал ее образ. Не давал рассмотреть. Но он видел ее так много раз. Так много. Он знал черты ее лица, изгибы ее горячего тела, вкус ее любви, ее голос. И все это было так далеко, обрывалось где-то на задворках сознания. Сейчас она была материальной. Почти здесь, почти с ним. Как ее зовут? Как его имя? Ведь он же Сокол. Каждый толчок отдавался в боку, будто кто-то резал его изнутри, с каждой секундой глубже. Пять километров до Луксора. Могли быть пятью годами. Пятью мирами. Он был на границе. Между "был" и "будет". Что-то поднимает его, но не тело — память?… рука?… копыта или сандалии? Дрожь, как у осла, забредшего в храм. Ребенок сидел в пыли. У ног его ползали скорпионы. Он хохотал, они сворачивались, ложились кольцами у него на ладонях. Ветви акации шелестели над ним, как молитвы. Их шептала Селкет, невидимая, но чувствовалась — как масло на ране. — У меня есть войско, — говорил он, обращаясь к кому-то. — Оно жалит только тех, кто хочет меня убить. Это все игры. Селкет. Имя как шелк. Как кинжал, спрятанный в ткани. Где-то на границе звука — лязг металла, резкий запах пота и перегретого железа. Лошадь? Пыль? Кричит кто-то. Или зовет? Он спит. Его глаза закрыты. Но на груди — змея. Свернулась кольцом, как браслет фараона. Он лежит в храме, а над ним стоят звезды. Не небо. Звезды. Змея поднимает голову. Щека мальчика — смуглая. Сердце — громкое. Он проснется, если ты подойдешь слишком близко. Уаджет, — шепчет кто-то. — Страж. Кровь снова заливает легкое. Он не может вдохнуть, но и умереть — тоже не может. Время висит. Время разлагается. Холодная ночь в пустыне. Старые усыпальницы. Это видят все. Здесь царит старая смерть, сухая, истлевшая, почти нестрашная. Вот только в песок укутывают новые и новые тела. К звездам тянутся огромные врата. Больше жизни. Под стать смерти. — Мне надо поговорить с тобой! — его слова громкие и крошечные растворяются в безмолвии ночи. Андре задыхается. Его трясет. Она улыбается. Волосы ее как виноград, руки — прохладные. Хатхор. Ее. Зовут. Хатхор. Он целует ее, и губы ее пахнут молоком и медом, но язык ее — как нож. — Убей, — шепчет она. — Но стань светом. Он ничего не понимает. Он просто хочет ее. Зов. Его срывают. Песок уходит. Камень становится деревом. Потом — тканью. Реальность зыбкая и малая все реже и реже возникает между красно-черным забвением. Золото выжженых колонн и бесконечная синева неба, будто просящая дышать, взрезают мир, как хлесткая пощечина. Он видит небо и колонны, его тащат, реальность вокруг снова рассыпается вслед за временем звуками лагеря. Эхо его жизни едва ли кажется  реальным. Он старается смотреть. Бледно голубые глаза, как жаркое небо, ловят блики солнца в рыжих вркаплениях. Тени фигур вокруг перебивают предложение светила закрыть веки. Но оно шепчет. Почти также как красавица Хатхор. Почти также убедительно. Бежевый тенистый морок тента закрывает небо и его шепрот. Запах пороха сменяется острым запахом уксуса. На тканевых стенах пляшет свет и сюрреалистичные росчерки теней. Высокий собакоголовый силуэт расплетается в мозаику из полок, балок, неосторожно одернутого брезента и человека. Простой ответ для потерявшегося сознания. “— Мне надо с тобой поговорить.” Голоса кругом перебивают его невысказанную мысль. Он едва может различить слова и старается не смотреть на тени, дрожащие, будто ждущие момента, чтобы снова стать провалами вниз.

Shezmu ● Egyptian ● Colin Farrell Демоническое божество убийства, крови, масел для бальзамирования, вина и благовоний, охраняющий мумию от повреждений и наказующий грешников

ИНФОРМАЦИЯ: Младшее божество Дуата. Демонокот, палач Осириса. Мастер по прессованию - ваша голова гарантировано лопнет, как арбуз. Неоднозначен в своей природе: погибель для всякого зла, бог-защитник и в то же время навевающий жуткие жути на всякого осуждённого в Дуате. Мы с тобою знаемся уже довольно давно: ты при Осирисе выжимаешь кровь из грешников, а я привожу на его суд покойников, охраняя тех в пути от всякой твари подземного мира. Я - та, кто породила саму тьму, величайшее зло в нашем пантеоне. Ты - сам по себе тип не из числа добряков. В общем, предполагаю, что мы вполне могли водить дружбу. Нет, нормальную дружбу, а не ту, которой якобы меж мужчиной и женщиной быть не может без горизонтального подтекста. So приглашаю стать сооснователем "Versus" - радикально настроенной группировки богов, которые используют свои силы и смертных с целью уничтожения исламских реликвий и дискредитации веры чужаков как таковой. Будем рушить мечети, утаскивать побрякушки, а когда противник ослабнет - сделаем всё для воцарения неокеметизма на нашей исторической родине. пример поста Не таким уж насыщенным выдался этот ваш 1840-й. Подумаешь, первая Опиумная война между англичанами и китайцами. Подумаешь, Российская империя, Австрийская империя, Великобритания и Пруссия быканули на Египет. К ноябрю, правда, англичане заскучали и реально наехали на Афганистан. Но, в общем-то, тоже мелочи. Нейт по ту пору очень аккуратно поддерживала веру в себя и заодно в родных. Сложнее всего оказалось с первенцем — самые известные мифы с ним посвящались тому, как Ра и группа поддержки, молодцы такие, повергают его во мрак раз за разом. Неприятная история, но зато через Ра хотя бы могли помнить его самого главного противника. У Апофиса не имелось храмов, что усложняло тему с поклонением. С другой стороны, он хотя бы не оказался вынужден смотреть на руины того, что таким трудом создавалось. В Саисе ведь оказались утеряны не только святилища, но и многочисленные рукописи, всё, что собирали жрецы богини. Будь воля воительницы, она бы забрала с собой Змея прямо в тот же день, когда сама покинула Дуат и отправилась в мир людей — выживать, питаясь крохами энергии. В основном с помощью историков, археологов и тех, кто любопытствовал касательно культуры Древнего мира. Нейт тогда сама не была уверена, что она, как не самый популярный бог в пантеоне, сможет достаточно подняться, чтобы её арсенал расширился и оказалось возможным уверенно закрепиться. Сыну пришлось подождать. И хорошо так подождать. К нему уже наверняка больше не приходили ни Ра, ни Сет, ни остальные. Это значит, что неизменный мифологический цикл прервался и её первенца хотя бы не избивают теперь еженочно. Не было ни дня, чтобы мать не думала об участи первого своего порождения. Может, боги и были всемогущи. Когда-то. Только дочь Нуна точно знала, что, как и у людей, у богинь нет возможности назначать своим детям судьбу. Во всяком случае, не у таких, как она сама. Апофис был ею желанен с первого дня, иначе бы Нейт не отяготила себя обзаведением потомства. И с первого же дня сын оказался ею потерян. Он олицетворял собой мировое зло, первозданные тьму и хаос. Она породила чудовище, чьей задачей на уровне египетской космогонии было противостоять Маат и самой жизни. Её ужасающий прекрасный сын. Любовь матери к ребёнку порою совершенно иррациональное явление, необъяснимое ничем логическим. Любовь к первенцу — тем более. Нейт не исключала, что, возможно, поэтому Себек чувствовал себя несколько обделённым её вниманием. К счастью, того хватало от Хнума, взявшегося учить младшего коллегу по ремеслу. Нейт была терпелива, она старалась встать на ноги, чтобы впоследствии помочь встать ему. И её ожидание оказалось вознаграждено. Не то чтобы это было сравнимо, но Нейт больше не чувствала себя мухой, которую можно пришибить газетой и размазать по оконному стеклу. Собственно, из Объединённого Королевства женщина и перемещается с помощью анкха, который, к счастью, удалось сохранить. Это был её ключ к темнице Змея. Единственный ключ, который поможет ей провернуть задуманное без втягивания посторонних в столь тёмную историю. Нейт не жалала иметь свидетелей выхода Апофиса в мир живых. Будет лучше, если хотя бы некоторое время дражайшие коллеги по пантеону будут считать, что мировое зло всё ещё накрепко заперто в подземном мире. Были времена, когда для умерших людей рисовали на саркофагах точный маршрут, как пройти по подземному царству и не сгинуть там, водным ли путём душа упокоившегося шла или сухопутным. Позднее эти карты и указатели трансформировали в рукописные варианты на дощечках и свитках. Существовали целые ритуалы приветствия стражей, как обойти и обмануть местных демонов и в какие места ходить категорически не стоит. Как достигнуть «Чертога Двух Истин», где вершил свой суд Осирис, проводница фараонов знала до мельчайших подробностей и могла пройти там с закрытыми глазами. Но сегодня ей надлежало как раз сойти с тропы, заходя в область, куда соваться запрещено. Воительница видела и ранее, как по подземному Нилу проплывает Ра на своей барке. И много раз до неё доносилась величайшая еженочная битва. Теперь женщина по памяти ступает вперёд, покидая безопасную тропу и идя в сторону «огненного озера». Это место всегда помечалось коротким «не ходи сюда». Богиня упрямо двигается дальше — бесшумно, как и подобает охотнице. Ей неведомо, сколько чудовищ здесь ещё осталось, но она запаслась арсеналом для боя, прихватив с собою кинжал и готовясь в любой момент призвать лук и стрелы или же свой щит. Но долина подземного Нила пустынна. Здесь значительно меньше вновь прибывших, а жутких тварей и след простыл. Существовало два варианта: они обратились в ничто, потому что вера в сам здешний загробный мир важна, дабы всё продолжало функционировать так, как и положено, а если её нет, то и мир начинает мельчать.... или же один голодный и единственный в своём роде суперхищник просто сожрал всё, что ему попадалось в кромешном мраке, где он обитал. Чем дальше ступала богиня, тем темнее становилось. Это бы осложнило бой, однако если она хочет добраться до самого края, ей придётся идти дальше. И по дороге дочь Нуна в самом деле встречает крылатых и чешуйчатых бестий. Тощие и не способные подняться, не то что взлететь или ранить, они просто лежали на пыльной тропе, едва различимые среди сгущавшихся клубов живой тьмы. Нейт осторожно переступает тела, а затем её нога соскальзывает вниз, создавая маленький обвал. Ей в последний момент удаётся возить кинжал прямо в край каменистый и повиснуть на одной руке. «Сейчас бы ухнула вниз — всем пантеном бы не достали.» Брюнетка подтягивается и взбирается обратно. Ей несколько неуютно, потому что когда она провожала умерших ранее, то была хоть из плоти и крови, но не смертной. Не столь хрупкой и легко убиваемой. А с другой стороны места всё ж более родные и знакомые, чем любой уголок Великобритании. Некоторое время богиня стоит и вглядывается во мрак. И прямо кожей ощущает, как тот выглядывается в неё. Прикрыв глаза, глубоко вдохнув и медленно выдохнув, она убирает кинжал в ножны, а затем их вместе с поясом отшвыривает себе за спину, как нечто ненужное и отслужившее своё. Брюнетка призывает свой щит и точно также отбрасывает его. Следом аккуратно складывает в стороне лук и колчан с стрелами. Лишь потом присаживается, упираясь коленями в землю. — Апофис! Я знаю, что ты там! Я знаю, что ты слышишь меня! — кричит богиня, смотря на плотную завесу мрака перед собой, — Выйди ко мне, сын мой! Я пришла с миром.