Аббадон ● Христиане ● Jason Momoa демон для фангерлинга

ИНФОРМАЦИЯ: Ты такой крутой дядька!.. Не имеет никакого значения то, что я вообще-то старше, все равно мы обе делаем вид, что среди нас двоих ты самый умный, самый взрослый и самый воинственный. На самом деле, именно последнее меня и зацепило. Ты такой лютый, что я просто не могла пройти мимо, когда в очередной раз спускалась в Ад, чтобы подействовать местным на нервы. История нашего знакомства примерно такая: ты решил, что я какая-то левая девчушка, которая настолько охерела, что может позволять себе дерзить всем, ОСОБЕННО ТЕБЕ, что попытался меня наказать. Получив от меня смачных пиздюлей, удивился, воодушевился, и вот мы тут: я могу часами зависать с тобой, ходить за тобой хвостиком, отзываться обо всех, кто тебя окружает самыми плохими словами; ты привык ко всем моим закидонам, что связаны с Отцом, ласково называешь меня "псинкой", потому что я верная гончая своего бати, да, и как ни странно, привязался ко мне. О любви речи не идет. Тут я придерживаюсь принципа: война и любовь не могут быть совместимы. Да, и моя Варвара не про это. Но я буду очень-очень-очень рада отыгрывать что-то необычное и нетривиальное. Крч, если вы, как и я, легко можете обходиться без потрахушек буквами, без любовных линий и отношенек, то я буду рада.

Энки ● шумеры ● Карл Урбан тот-который-добрый-брат

ИНФОРМАЦИЯ: Я думаю, нам надо собрать семью, чтобы чиллить, глядя на этот мир. Твои любимые людишки в тебя не верят. В меня тоже. Гимны не поют, дары не приносят, поклоняются каким-то проходимцам. Я больше тебе скажу: они о нас почти забыли и считают сказкой. Может надо было дать им сдохнуть? А, да, ты никогда так не считал. Хочу посмотреть, что ты скажешь теперь. Приходи, вливайся к нам с Нинлиль в кружок пенсионеров, живи, как хочешь, занимайся, чем нравится, а там придумаем на сколько нам не нравится нынешний мир и не пора ли заставить всех вокруг отказаться от своих пророков и чувака-зомби с его вторым пришествием?

Приап ● греки ● Jude Law сыночка-корзиночка

ИНФОРМАЦИЯ: Единственное, что можно утверждать исходя из легенд: ты бог плодородия, садов, полей и эрекции. А, ну и твоя мама Афродита - с большой долей вероятности и она не то чтобы тебя любила. Но это ты лучше спроси у нее на семейном сеансе психотерапии. В 80% случаев я твой отец, на том и стоим. Далее в мифах начинается какой-то хаос, замешанный на ненависти, ревности, инцесте и при участии осла. Давай все же обсудим это сами? Пример поста Думать о последствиях Дионис никогда не умел, и привычка эта так и не выработалась за последние две тысячи лет, хотя проживание в мире смертных требовало следовать хоть каким-то правилам. Впрочем, бог не вел бы себя так фривольно, не научись он главному — разбираться с этими самыми последствиями. И дело даже не в визитах к психотерапевту, которые едва заметно, но все же тормозили его безумие, скорее, в инстинкте выживать. Когда ты появился из бедра Зевса, после того как тебя собрали по частям как какого-то монстра доктора Франкенштейна, поневоле учишься выкручиваться. Однако, драться в одиночку с толпой пьяных клиентов возможности не представился. Чужие ругательства из дальнего угла зала отвлекли доходяг. Дионис вопросительно посмотрел на Линду. — Это свой. Новенький. – меланхолично натирая стаканы, ответила барменша. Она хозяина давно знала и к его выкрутасам привыкла. Ущерб заведению, если он будет, с лихвой покроет выручка, а проблемы с полицией рассосутся благодаря щедрому проценту, который босс отстегивает местным хранителям правопорядка. Мистер Лазариди, конечно, тот еще долбоеб, но дело свое знает, договариваться умеет и из «своих» никого не сдает и не бросает. В общем, начальник мечты. Для борделя. Дионис одобрительно икнул и перевел немного расфокусированный взгляд на автора изумительной угрозы. В текущем состоянии бог виноделия был не так красноречив, а потому просто мысленно поаплодировал сладкоречивому. Драка проходила с очевидным перевесом вышибалы. Надо будет с ним поболтать. – подумал хозяин борделя и недовольно поморщился. Его явно игнорировали, хотя, драку затеял он, и к тому же в ход пошло холодное оружие. Дионис откинулся на стойку, повернулся к Линде и широко, просительно улыбнулся. Барменша закатила глаза и вложила в протянутую ладонь бутылку. Снаряд попал точно в затылок парня с ножом. — Эй! – почти ласково позвал мистер Лазариди. – Я еще тут! – подмигнул он вышибале, оскалился, вполне довольный собой, и развел руки, мол, не виноват я, само так вышло. – Боги наказали нам делиться. – хохотнул он.

Хех ● egyptian● Майкл Тревино (?) абстрактное божество египетской мифологии, ассоциировавшееся с постоянством времени и вечностью, олицетворение бесконечности, бескрайнего пространства. или коротко о том, как нам нужно хехать во флуде а и сицилийская мафия тебя ждет сладкий

ИНФОРМАЦИЯ: Восемь изначальных богов Гермополя, представали в образах людей с головами рептилий. Они вышли из Нильской бездны, еще до сотворения человечества. Одна пара была представлена в виде бога и богини. Они считались супружеской парой и ипостасями одного бога. Хех и Хухет - пара божеств символизировала – бесконечность, вечность и постоянство времени. Рожденная на рассвете пара богов, символизировала долголетие египтян. Изначально имя Хеха переводилось как – потоп. Что относило его к первозданным водам хаоса, который существовал еще до сотворения мира. Хех именовался как – бог миллиона лет. Миллион лет у египтян олицетворял бесконечность. Хех и его женская ипостась были божествами долголетия. А также теми богами, что принесли свет появившись на рассвете. Хех изображался также в образе человека, сидящего на корточках. В каждой руке у него по пальмовому стеблю. Которые олицетворяют долгую жизнь египтян. Годы жизни обозначались на стеблях зарубками. Также на изображении можно увидеть кольцо шен, оно расположено у оснований стеблей. В изображении бога использовался иероглиф обозначающий миллион лет. пример поста – Давно не виделись? Здравствуй, Эзра? – слова его сорвались с губ с напускной легкостью, но дрожь, едва заметная, предательски выдавала его внутреннее негодование. Он растянул фразу, словно пытаясь растянуть момент, вслушиваясь в отголоски обиды. Усмешка, игравшая на его губах, была фальшивой, призванной скрыть уязвимость, оголившийся нерв, к которому так болезненно прикоснулось это неожиданное воссоединение. Эзра обернулся резко, как хищник, почувствовавший опасность. Рыжие волосы, обычно мягко обрамляющие его лицо, сейчас взметнулись языками пламени, отражая бурю эмоций, бушевавшую внутри. В бирюзовых глазах Эрминио сверкнула сталь - холодная и непроницаемая, отталкивающая любую попытку сблизиться. – Это, по-твоему, смешно? – прошипел он, и голос его звучал опасно низко, как рык загнанного в угол зверя. – Не поверю, что ты не знал и что это “О, дивное совпадение,” и мы вновь вот так неожиданно встретились. Эрминио знал, что эти слова – лишь вершина айсберга, под которым скрывалось море невысказанных обвинений и затаенных обид. Он видел, как дрожат кончики его пальцев, как напряжены мышцы лица, как тень разочарования омрачает его взгляд. Эзра отвернулся, избегая зрительного контакта, и с нарочитой небрежностью направился к кофейному автомату. Подставив бумажный стаканчик под носик, он с яростью нажал кнопку, словно вымещая на бездушной машине весь свой гнев. – Ты спланировал это, – прорычал он, с трудом сдерживая ярость. – Я знал о твоем появлении за месяц до того, как ты здесь появился. Эти слова, словно пощечина, обрушились на Эрминио. Ебать! Ебушки воробушки! Я нихуя не знал, а все все знают! Вот те и глава шпионов! Чур меня, сука, чур! Он знал, что Эзра проницателен, что его невозможно обмануть, но надеялся на чудо, на то, что он поверит в случайность их встречи. Теперь же стало очевидно, что их прошлое, как зловещая тень, преследовало их, отравляя настоящее и омрачая будущее. Эрминио замер, не в силах вымолвить ни слова. Он понимал, что любые оправдания сейчас будут звучать фальшиво, что любой жест примирения будет воспринят как насмешка. Ему оставалось лишь беспомощно наблюдать, как Эзра отгораживается от него, как возводит вокруг себя непробиваемую стену. - Я не думаю, что ты поверишь вообще каким-либо моим словам, да? - тихо пробормотал Аудиторе себе под нос, отворачиваясь от Эзры и устремляя взгляд в окно. В его голосе сквозила усталость, разочарование и отчаяние. Он предвидел этот исход, знал, что их встреча не будет легкой, но все же надеялся на лучшее. Теперь же ему оставалось лишь признать поражение и ждать, когда Эзра будет готов выслушать его, если этот момент вообще когда-нибудь наступит. За окном мерцали огни Центрального города, символизируя надежду, которую Эрминио все еще пытался сохранить в своем сердце, несмотря на боль и горечь, затопившие его душу. Вновь вернулся в реальность - Взгляд Эрминио, словно прикованный, неотрывно следил за Эзрой. За тем, как он небрежно подносит стаканчик к губам, за тем, как делает глоток, за тем, как легкий морщится его лоб – в каждом мимолетном движении, в каждом микроскопическом изменении выражения лица Эрминио отчаянно искал ключ к разгадке его души. Искал хоть малейший признак того, что за стеной холода и враждебности еще тлеет уголек былой привязанности. За секунду до трагедии всё словно замедлилось, растянулось, словно резиновая лента. Эрминио видел, как стопа Эзры задевает неровность пола, как он теряет равновесие, как его тело начинает падать. И инстинктивно, в попытке удержаться, он тянется к ближайшей опоре. И этой опорой оказывается… Эрминио. Кадры пролетели перед глазами молниеносно: рука Эзры, хватающая за ткань его пиджака, стаканчик, выплескивающий кипящую жидкость в воздух, и всё это – в звенящей тишине, нарушаемой лишь учащённым сердцебиением Эрминио. Кофе обжигающе разлился по ткани, пропитывая пиджак, рубашку и даже проникнув сквозь брюки, опаляя кожу. Боль пронзила его, но тут же отошла на второй план, затмеваемая осознанием невероятной близости. Эзра прижался к нему, его дыхание опаляло щеку Эрминио, и в этот момент мир словно сузился до размеров этой тесной близости. Широко распахнутые глаза Эзры, в которых застыли испуг, удивление и… что-то ещё, что-то неуловимое, что заставляло сердце Эрминио биться в бешеном ритме. В ушах зазвенело, всё вокруг словно расплылось. Остались только они двое, застывшие в этом неловком, щемящем моменте. Их лица разделяли всего несколько сантиметров, достаточно, чтобы почувствовать тепло его кожи, увидеть мельчайшие искорки в глубине его глаз, услышать его прерывистое дыхание. Запах кофе, смешанный с терпким ароматом ванили и самого Эзры, заполнил лёгкие, опьяняя и лишая воли. Уши Эрминио вспыхнули ярким румянцем, выдавая его с головой. От шока, от боли, от близости, от вихря противоречивых чувств, всколыхнувшихся в его душе. В этот момент все прежние обиды и разногласия отступили, словно их и не было. Осталось лишь ощущение острого желания и страха одновременно. наверное, как в самых дешманских порно-романах, в такие секунды говорят: Этот миг может стать началом новой главы в их истории, или же навсегда закрыть двери в их прошлое. Попсовость момента зашкаливает, блять. Глубокий вдох, словно погружение в ледяную воду, чтобы обжечь изнутри, и Эрминио, собрав всю свою волю в кулак, аккуратно, стараясь не нарушить ни личного пространства, ни хрупкого равновесия Эзры, выпрямил его на ноги. Отстранился, освобождаясь от этого короткого, но ошеломляющего контакта. Затем, с отрешенным видом, взглянул на себя, как на совершенно постороннего человека, попавшего в нелепую ситуацию. Рубашка, пиджак, брюки – все было пропитано, пропитано ванильным ароматом кофе, горьким вкусом момента, который, как он знал, теперь навсегда отпечатается в его памяти. Он вздохнул, тихий, почти неслышный, и выложил на стол все содержимое карманов: ключи, вторую электронку, все лишнее, оставляя только телефон, связь с внешним миром, маяк в этом хаосе. Развернулся, отрезая себя от Эзры, от этого невероятного, разрушительного момента, и решительно направился в уборную. Не к ближайшей, не к той, что была рядом с общим офисным пространством, а, слоняясь по коридору, выискивая дальнюю, надеясь, что время, потраченное на дорогу, поможет хоть немного прийти в себя, привести в порядок мысли и чувства, хаотично бурлившие в нем. Зайдя в уборную, он одним резким движением скинул пиджак на раковину, с отвращением рассматривая расползающееся кофейное пятно, словно чужеродное пятно на идеальной ткани. Небрежно расстегнув несколько пуговиц рубашки, он, махнув рукой на идеальную укладку волос, расстрелявшуюся от близкого контакта, стянул рубашку через голову, чувствуя прохладу. Подставил ткань рубашки под струю прохладной воды, стараясь смыть кофейные разводы, въевшиеся в ткань, но понимая, что избавиться от них будет непросто, как непросто будет избавиться от воспоминаний об этом дне, о его запахах, о прикосновениях. Покосился на телефон, одиноко лежавший на краю раковины. Его рука невольно потянулась к нему, словно к спасательному кругу в бушующем море эмоций. Взял трубку, и, не раздумывая, набрал первый номер, что всплыл в памяти. Не номер брата, не номер какого-нибудь друга или знакомого. Бездумно, инстинктивно - ее номер. Казалось, прошла вечность, пока гудки тянулись, нарастая в напряжении. Эрминио уже начал сомневаться, что ему вообще ответят, что он не совершил ошибку, поддавшись порыву. Но, к его облегчению, или, возможно, к еще большему смятению, на той стороне ответили мгновенно, как только он коснулся уха трубкой. Ты знала всё с самого начала, мама? - прошептал Эрминио, и слова эти прозвучали скорее как упрек, как крик отчаяния, чем как вопрос. Он смотрел на своё отражение в полном разводов и капель от воды - грязном зеркале, словно пытаясь найти там ответ, но видел лишь разбитого человека, преданного самым близким. - Знала, что я чувствую, знала мои стенания все эти ебучие года, где я был на привязи семьи, делал всё ради Аудиторе, ради контракта, которым вы меня связали, и ты просто вкинула мне вот такой сюрприз и протолкнула его в напарники? В трубке зазвучал приглушенный голос, слова которого были неразличимы для постороннего слушателя, но по тону Эрминио можно было понять, что разговор этот давался ему нелегко. Он нахмурил брови, плотнее сжимая телефонную трубку. … Но зачем, мам? - выдавил он, и в голосе его прозвучала неприкрытая боль. - Почему ты не предупредила? Знала ведь, как это для меня… Каким бы сильным я ни казался, каким бы неприступным ни пытался быть… Я не железный, мам! Каким бы высоким ни был мой пост в Аргусе, как бы уверенно я ни уходил, гордо подняв голову, словно глава дома Аудиторе… мам!… У меня реально есть чувства, которые можно задеть. Ты же знаешь… Я думал, что мы всё решили, что мой долг перед семьей и тобой выплачен сполна, что я больше не наследник, не пешка в твоей игре, а… свободная пташка! В трубке снова зазвучал тихий голос матери, слова которого оставались за гранью понимания, но по тому, как сжимались кулаки Эрминио, можно было догадаться, что она не оправдывалась и не просила прощения. … Я понял, хорошо, - отрезал Эрминио, и голос его стал холодным и отстраненным. В нём не было больше ни боли, ни отчаяния – лишь усталость и разочарование. - Нет, я не вернусь домой, пока не обустроюсь. Я не хочу сейчас никого видеть. Передай Маттео и Авели, что… да, всё в порядке. Я позвоню позже. Только с ней он мог вскрывать свои чувства и разговаривать открыто, как обычный подросток, ее сын, которому давно не 16 лет, но которого продинамили в этот период и забили хер на гения семьи. А сейчас. Сейчас было гораздо тяжелее восстановить то, что было утеряно, пронося это бремя сквозь года. Он отключил телефон и с силой бросил его на мокрый пиджак, заглушая звук удара бурлящей в нём злостью. Громко выругался, срываясь на поток бессвязных бранных слов, выплескивая наружу ярость, которую больше не мог сдерживать. Сжал кулаки под струёй холодной воды, пытаясь унять дрожь, охватившую его тело, заглушить боль в груди. Разжал кулаки, смочил водой ладони и с отчаянной нежностью растрепал свои и без того растрёпанные вьющиеся локоны, смотря в потертое зеркало на свое отражение. Вот тебе и на. Колпак семьи будет вечно надо мной, да? Хорош, как черт, - промелькнула вслух смешная, но в тоже время горькая мысль. Даже в таком состоянии на меня смотрят, как на кусок мяса. Да и жизнь, действительно, какая-то сучья комедия с дурными приколами. Вздохнул и запрокинул голову вперед, подставляя лицо под холодные струи воды, смывая с себя грязь, ложь и боль. Надеясь, что вместе с водой утекут и воспоминания, которые теперь, словно призраки, будут преследовать его в Верхнем, а теперь походу и в этом проклятом Центральном городе. Дверь тихо скрипнула, приоткрываясь на узкую щель и впуская в полумрак тусклый свет коридора. На пороге, словно видение из прошлого, стоял… он. Конечно же, Эзра. Эрминио почувствовал, как в груди что-то болезненно сжалось, как сердце пропустило удар, а потом бешено заколотилось, словно загнанная птица. Он медленно отлепился от раковины, ища в её холодной поверхности хоть какую-то опору, и повернулся к Эзре лицом. Их взгляды встретились, и Эрминио утонул в этих знакомых, таких любимых теплых глазах. Тяжелый вздох вырвался из его груди, словно сбрасывая непосильную ношу. Как долго Эзра там стоял? Что он слышал? Да и хрен с ним, не важно. Главное – он здесь. Эзра, словно робкий олененок, забредший в незнакомое место, неуверенно переминался с ноги на ногу, сжимая в руках упаковку влажных салфеток и, на удивление, чистую, сложенную рубашку подходящего размера. Он что-то невнятно пробормотал, выдавливая из себя слова извинения, тихие и смущенные, словно боялся нарушить хрупкую тишину, повисшую между ними. В его голосе сквозила искренняя раскаянность, и Эрминио невольно смягчился. Шоколадный парнишка усмехнулся, и эта усмешка получилась кривой, исполненной и грусти, и облегчения одновременно. В ней сквозило горькое признание того, что судьба снова сыграла с ними злую шутку. - Моим переводом руководила мать, через свои какие-то там связи- сказал он, глядя прямо в глаза Эзре, пытаясь прочитать в них хоть что-то, кроме вины и раскаяния. - Я не знал, что ты будешь моим напарником. Затем, кивнув на салфетки и рубашку, искоса взглянул на Эзру и небрежно бросил: - Я стираю, ты оттираешь брюки на мне. В этих словах, сказанных нарочито легко и беспечно, крылась целая гамма эмоций: и желание разрядить обстановку переводя все в шутку, и попытка вернуть всё в привычное русло, и проверка на реакцию, и даже легкое, почти не осознаваемое желание увидеть Эзру в столь интересненьком положении. И Эрминио еле успел остановить Эзру, прежде чем тот действительно опустился на колени и с серьезным выражением лица попытался оттереть кофейные пятна с его брюк. Этот импульсивный порыв, эта наивная готовность искупить свою вину, до глубины души тронула Эрминио, но в то же время вызвала острое чувство неловкости и смущения. Он не ожидал такой реакции, не хотел ставить Эзру в такое унизительное положение. Это было слишком, переходило все границы приличия. - Стой, блядь, что ты творишь?! - вскрикнул Эрминио, хватая Эзру за руку и рывком поднимая его на ноги. - Я пошутил, господи! - Он закрыл рукой глаза и лицо, не скрывая улыбки и легкого смущения. Господи, как же всё это было нелепо и смешно! Это было до одури наивно, словно они снова стали теми двумя молодыми парнями, только начинающими узнавать друг друга после кучи тумаков и разбитого носа, не обременёнными прошлыми обидами и разочарованиями.

Ammit ● egyptian ● Sabrina Carpenter пожирательница сердец

ИНФОРМАЦИЯ: тьма поглощает их один за другим; чудовищное мгновение - и все кончено. до восхода солнца, до полицейских, что осветят фонарями лесополосу, и испуганно вздрогнут, находя тело мужчины с застывшей уродливой гримасой смерти. у истоков истинного наказания возвышаешься ты - одна из величественных демониц дуата, поглощающая сердца грешников. и я протягиваю тебе каждое в раскрытой ладони, загробным колдовством заключаю в путы, пока в одурманенном сознании на тысячи лет не останется единственное желание - служить. но даже этот договор между западным и восточным царствами не вечен. • миры объединились, дуат ослаб, но я старался сдержать тебя внутри. как видишь, не вышло. • продолжаю искать до сих пор, преследую, когда могу. наши отношения - слуга и подчиненный поневоле. твоя жажда свободы прямо противоречит моей жажде восстановить баланс жизни и смерти. наши встречи - это игры, где ты всегда оказываешься хитрее и с улыбкой оставляешь меня ни с чем. • с каждым веком становишься все изобретательней. на смену крови и разрушениям приходят осторожные редкие убийства и манипуляции. в настоящем ты та, о ком фантазируют мужчины по ночам. женщина, способная подарить им наслаждение и скорую смерть. • если вернешься в дуат, то будешь поймана, поэтому в дуат не возвращаешься - живешь в одном и том же теле все эти годы после побега. • давай не будем вспоминать, что произошло в 18 веке на маскараде в венеции (я все равно не признаюсь, что было весело) пример поста Они спускаются к пещерам, и Лука все чаще ощущает, что сердце его замирает, а дыхание спирает. Казалось, что вдыхает он не морской воздух, а разгоряченный дым пожара, неспособный прокашляться и выбраться из горящего здания. Скоро балки рухнут и похоронят под пепелищем, но Лука и шагу сделать для своего спасения не сможет, пленяемый ласковым голосом безумного бога. "Это шаг веры, — произносит в голове, уже не причиняя боли, лишь принося облегчение, — Даже у видимо бездонной пропасти есть дно. Даже у Тартара. Там могут быть острые скалы, а может быть и спасение." Лука стоял у края самосознания в нерешительности. Ему дали видимый выбор, но правда в том, что если шаг в бездну не сделает, то его столкнут. Внизу не было спасения. Внизу был Кронос. Великий и ужасный титан в ловушке подсознания, пока еще не понимающий, где находится, но уже общающийся с единственным реальным собеседником за долгие годы — сербским мальчишкой. Чем дольше длилась их внутренняя беседа, тем сильнее Лука начинал понимать Сатурна, тем сильнее Сатурн пробивался сквозь Луку. И все же что там внизу, на дне? Скалы, вода или вечное упокоение? — Куда ты? — тихо и растерянно бросает в пустоту, глядя в спину удаляющемуся Найджелу, — Ты что, меня бросаешь? — громкий вопрос его разносится эхом по пещере, но все так же остается без ответа. "Она всегда нас бросает." — из темноты эхом прилетает ответ куда реальнее, нежели прежде. "Найджел не бросил меня... Он..." "Обманщик. Лжец. Она всегда лжет нам. Всегда выбирает не нас." "Но Найджел бы тогда..." "Убил бы тебя? Ты — еще одна его прихоть, в которой он разочаровался, стоило милому щенку вырасти в нечто большее. Разве ты не заметил...?" ... Как он смотрел на них. Как холодно отвечал. Как мрачно молчал, будто сидит на похоронах. Ему нужен прежний Лука — не тот, которому намного лучше. Этот человек не нуждался в друге, но нуждался в зависимом от себя пациенте. "Поцелуй означает прощание." — касается лба, не замечая, что привалился спиной к стене пещеры, сполз на сырой каменный пол и часто-часто дышал, как если бы словил приступ клаустрофобии. — Обманщик! — в отчаянии кричит в пустоту, — Ты лгал мне! Его тусклая тень удлиняется. Он слышит едкие смешки и сбивчивые шепоты отовсюду. В любые времена голоса насмехались над проигравшим и преданным титаном. Кронос различает и узнает каждый из них: его отец, до сих пор осыпающий сына проклятьями; его дети, навсегда в мыслях оставшиеся юными; его братья и сестры, обвиняющие младшего в падении и заключении. Кронос широко улыбается и раскрывает объятья, поднимая руки. Он готов принять их всех, как принял множество веков назад. Его разум достаточно огромный, чтобы в нем жили тысячи личностей: отец, безумец, муж, тиран, любовник, друг, брат, враг, справедливый царь, мучитель, пожиратель детей, бог, повелитель и другие. Он звонко и раскатисто смеется, словно гром в поле под тучами. Поднимается на ноги и хватается за голову, не в силах остановить почти что истеричный жуткий смех. Запускает пальцы в волосы, взъерошивает их, задыхаясь от того веселья, что испытывает. В конце концов, Лука сам сделал этот шаг. Ожидая на дне пропасти увидеть монстра, он увидел самого себя. Не было никакого пожирания или сливания в единое целое. Не было похоронов. Он всегда был Кроносом, а Кронос всегда был Лукой Балашевичом — две стороны одной медали. Аверс и реверс. — Рея~я, — громко ласково растягивает в пустоту, делая шаг в пещеру, стоило приступу смеха уняться, — Куда же ты ушла? — шаг постепенно ускоряется, а в глазах появляется горящий азарт. На ходу он легко отрывает длинный сталагмит, нисколько не удивляясь возросшей силе. Вращает в руке, примеряется, хлюпая ботинками по мелководью. Нарастающая тьма его не страшит — за долгие годы в тюрьме богов он стал ее частью, научился в той ориентироваться так же, как и при свете дня. — Рея! — кричит, теряя терпение. Она же не могла уйти далеко? Догнать. Поскорее догнать и убить. Ох, как же он зол на нее. — РЕЯ! — от ора сотрясаются стены и сыпется пыль с потолка, грозясь обрушением, но Кронос не замечает, что творит в гневе. Замерев, кроме своего голоса, слышит всплески воды. Напуганная присутствием мужа, титанида как всегда выдает себя с потрохами на его милость. — Ох, дорогая, — стремительно направляется к камню, за которым Найджел прятался, — Ты ничему так и не научилась. — говорит с улыбкой довольного садиста, жена которого прячется в шкаф раз за разом. Кронос ожидаемо встречает сопротивление: разбив о камень сталагмит; чудом не раскрошив голову увернувшегося мужчины, титан ловит за руку супругу, тянет на себя, хватает за волосы и впечатывает лицом в стену пещеры. — Что-что? — оставляет чужое тело в покое, чтобы пообщаться с воображаемыми голосами, — Нет, прервемся на вино чуть позже, Криос. — несет абсолютный бред, настолько увлеченный галлюцинациями, что забывая о Рее и позволяя той уйти. И только когда Найджел исчезает из поля зрения, безумец тяжело, будто наигранно, вздыхает: — Каков подлец, Криос. С твоим вином я вновь позабыл о супружеском долге. Ты слишком опекаешь нашу сестренку, друг мой. — качает головой и отбрасывает в сторону остатки известняка, вновь идя вперед на поиски. Пробудившись, тот мало что понимал о происходящем. Мог смотреть в Луку, но не осознавать, что все это значит. В его времена не было таких же слов, не было такой же одежды, музыки и прочего. Великий разум его призывал к рациональному изучению мира вокруг, просил не спешить, однако сумасшествие омрачает сознание даже самых мудрейших. В пещерах Диру сейчас не был тот Кронос, каким помнила его сестра до победы над Ураном. За ней охотилась тень прежнего справедливого и мудрого правителя, склонившего колени перед хаосом, проигравшего в борьбе с болезнью души. Она у него почернела. — Рея! — вновь зовет, зацикленный на жене. Как и Лука, не желающий отпускать чужую рубашку, Кронос так же не отпускал сестру, сделав ее собственной заложницей до конца времен. Они будут связаны навечно, и муж никогда не даст этого развода. — Рея! — его грозный голос становится отчаянным голосом паренька из Сербии, — Милая... — падает на бок к стене, — Пожалуйста, Рея... Не оставляй меня. — просит ее чуть ли не в истерике, — Я люблю тебя. Выйди. Я не в себе. Прости меня, Рея. — они оба знают, что Кронос эмоционально нестабилен. Он не врал ей, что сожалеет. Не врал, что любит. Жалобные интонации голоса не лгут. Как и в прежние времена, когда его умопомрачение не было столь отчетливо заметно, супруг мог просить прощения за каждую вырвавшуюся неслучайную грубость, целовать руки и долго-долго обнимать, полный нежности. Однако Кронос и не врал в желании убить ее. Не врал, пытаясь рассечь голову. Его сознание в момент пробуждения напоминает американские горки с прямо противоположными желаниями и стремлениями, объединяемые одним и тем же влечением — женой. Безумец напоминал себя в самые худшие времена — Титаномахию и период Тартара. Сатурн не мог пока что вспомнить Острова блаженства, где его болезнь утихла, оставляя вместо себя пустого и разбитого старика. Нет, сейчас тиран полон страсти и гнева, будто в период войны.

Medusa ● Greek ● Kristen Jaymes Stewart моя бести

ИНФОРМАЦИЯ: ★ Жива вопреки всему и терпеть не может богов Олимпа; ★ Стронг лесбиан вайбс; ★ Змеи выпали из головы и стали настоящими змеями, пришлось отдать их в зоопарк. Парочка любимчиков может быть всё ещё с тобой; ★ Поняла, что лучше всего получается делать статуи собенно из всяких ублюдков; ★ Путешествует по миру со своими выставками. С Аполло пересеклась ещё в двадцатых годах прошлого века в Чикаго. Аполло её ожидаемо не узнал. Хотела ли она его убить? Конечно. Убила ли? Неа. Слишком уж он оказался жалким. А ещё смешным. После того момента пересекались ещё несколько раз, а там и подружились. Какое-то время путешествовали вместе, может, даже возвращались на историческую родину. Никакой романтики, только хардкорная дружба. Несмотря на это, Медуза - единственная, кто никогда не займёт денег Аполлону. Она скорее найдёт ему работу и пнёт под задницу, чтобы шевелился. У нас намечается сюжетик на каст, где с богами делают всякие жуткие вещи сектанты. Если захочешь поиграть - будет очень круто, вне зависимости от выбранной стороны! Я пишу посты от 2к, часто и достаточно много, не использую птицу-тройку, игрой за Аполло горю. Ещё я люблю общаться, обсуждать идеи, сюжеты и всё такое. Посейдон решил присоединиться к ожиданию, будь готова: Poseidon написал(а): Посейдон тоже ждёт Медузку хДД ОЧЕНЬ ЖДЁТ хиххии пример поста Аполлон знал, что в этот раз всё получится. Он чувствовал это, и он знал, что своим предчувствиям нужно доверять. Особенно, если ты бог прорицаний, пусть и в прошлом. Сейчас же надо было сосредоточиться на своей работе, если хочется вернуть себе свои силы, влияние и поклонников. Аполлон подмигнул своему отражению и улыбнулся, показывая роскошные белые и ровные зубы. Он не нервничал. Он знал, что неотразим. Стоит ему только зайти в ту комнату, где сейчас сидят приглашённые продюсеры с их карманами, набитыми деньгами, как все взгляды будут обращены на него. Он был в этом уверен. Всё всегда шло именно по этому пути. Почему в этот раз что-то будет иначе? Аполлон старательно не думал о том, что дальше желания все эти продюсеры обычно не чувствовали. Никто до этого не пытался его пропихнуть на вершину музыкального или актёрского олимпа, никто даже не брал трубки после совместной ночи. А ведь Аполло старался! Выкладывался на все сто, улыбался даже когда смотреть было противно! В прошлые времена он не удостоил бы этих людей и толики своего внимания, а теперь ползал у них в ногах, хлопая глазками и строя из себя милую куклу. Но всё это ради высшей цели. Аполлон был в рабстве (пусть они и было сказочным во всех смыслах), так что знал, что через унижения можно вознестись, если понять, за какие ниточки дёргать. Это сработало тогда, это сработает и сейчас. Верно же?.. - Так, Аполлон?.. - В гримёрку заглянула невзрачная девушка с планшетом в руках. Она недоумённо нахмурилась, прочитав его имя. Наверное, подумала, что это сценическое имя. Они всегда так думают сначала, Аполлон уже привык. - Собрался? Отлично. Тебя уже ждут. Я провожу. И девушка пропала, не закрыв за собой дверь. Аполло в последний раз взглянул в зеркало, растрепал волосы, чтобы они лежали сексуально и дерзко, и отправился к этим толстосумам. Дело осталось за малым: покорить их сердца. Ну, и не только. Помещение, куда его привела девушка, было интимно-тёмным. В воздухе стоял плотный запах дорогих сигарет и мужских духов. Играла тихая музыка, позвякивал лёд в бокалах, когда кто-то делал глоток. На подлокотниках сидели девушки и парни, тихо общались с гостями. Кое-кто уже оказался на коленях или даже между ними. Лиц тех, кто сидел на мягких диванах было не видно, и это на долю секунды выбило Аполло из колеи. Впрочем, он быстро сориентировался и прошёл вперед, пристраиваясь на подлокотник бархатного кресла. Мужчина, что там сидел, отличался кудряшками и сильной линией челюсти. Это единственное, что разглядел Аполло в полутьме. - Привет, один здесь отдыхаешь?

тартар ● греки ● jon hamm братик, не вынимай

ИНФОРМАЦИЯ: Итак, величественная бездна Тартар, в простонародье — главная греческая помойка, куда можно выбросить проштрафившихся титанов, богов, трехнедельный салат и чьи-то надежды. А что, дырка есть дырка, в дырку можно что-нибудь засунуть, очень по-гречески, так и живем. Судя по всему твоя жизнь тебя полностью устраивала, потому как ты не бузил и не устраивал заговоров. С другой стороны, детей-то мы с тобой сделали. Или это было только потому что я попросила? Остальных моих детей ты выпускать почему-то отказался. Так чего же ты вообще хочешь? Иногда мы с тобой разговариваем и мне почему-то кажется, что ты не имеешь никаких желаний, кроме как быть заполненным. Я появилась, чтобы давать жизнь, чтобы порождать наполнять этот мир. Мы были бы отличной парой и кто знает, как бы изменилось мироздание, если бы Уран не залип на мои сиськи первым. А знаешь что? В бездну… ой, прости, привычка. В задницу эту все. Давай махнем в мир смертных и устроим улетное путешествие в погоне за ощущениями. Пошли в кино на Похождения императора? Тег ерселф, чур я Изма. И поверь, гамбургеры на вкус ничуть не хуже титанов. Заявка не в пару, но у нас что-то было в прошлом и это не изменить. Так что можешь мутить с кем угодно, но с сеструхой какое-то время делать детей все равно придется. Немезида, кстати, тоже хотела бы обкашлять вопросеки, а то по слухам у вас с ней что-то даже было! Внешку, если что, можно сменить, главное, не пропадай внезапно. пример поста Гея, Первая, уже давненько жила от события к событию. Прошли времена, когда творила она историю. Прошли времена, когда сама она была историей. Выплакала она все слёзы о безвинно наказанных детях. Хотя разве могут закончиться у матери слёзы? Будут они литься до тех пор, пока у неё будет сердце, даже если вместо него камень. Так что Гея смежила свои заплаканные веки и погрузилась в глубокий бесчувственный сон, где не было ни страданий её детей, ни страданий её сердца. Предвестником её пробуждения стало прикосновение. Такое… уверенное, сильное и в то же время… Гея не могла понять сквозь сон что же с этим прикосновением было не так. Она заворочалась, заерзала. Кто же её трогает, что она чувствует его ласку? Столько живых существ на ней и в ней самой, но это… ах! Что-то вонзилось в её плоть! Пробивало ее самую глубину! Гея затряслась. Где-то высоко в горах снежная верхушка поехала вниз, обнажая высоченный острый пик, немного темнее породы, что не пряталась стыдливо под снегом. Богиня распахнула глаза и утробно застонала, осознав, откуда идёт самая первородная ласка. Какой-то наглец долбил своим инструментом по роду в её самом сокровенном месте! И так он был мощен в своём стремлении, что первородная титанида непроизвольно сжалась там, где не воспевают поэты. А затем заглянула, чтобы узнать кто же так яростно терзал её плоть. Не сразу она узнала… обидчика? Да нет, он её не обижал. Похитителя? А что он у неё похищал? Соблазнителя? Может быть. Малыш Реи вырос в мощного и могучего мужчину. Кажется, это был тот, кто объявил её тело сына Океана своей собственностью. Как же его там звали? Зевс наверху, мрачненький, Аид, внизу между нею и Тартаром. А средненький… да, точно. — Посейдон… — вымолвила Гея имя средненького. Из-за эхо получилось как-то слишком уж томно. Гея сжалась ещё сильнее, ловя внука в плен своей плоти. А затем сама выскользнула из себя же позади Посейдона, подтягивая маленькое каменное тело, используя ноги, бёдра и торс мужчины как рычаг. — Как приятно, что внуки обо мне не забывают, — кокетливо мазнула она твёрдыми губами по его уху. И отпала назад, рассыпаясь на мелкую гальку. — Что же сподвигло тебя нарушить мой сон? — лицо появилось на скале прямо перед лицом Посейдона.

Кришна ● божество в индуизме ● на ваш выбор божество в индуизме, Кришну обычно изображают как чёрного или темнокожего юношу НО, это все такая хуйня по сравнению с тем, что.... В ЭТОМ ВЕКЕ - ТЫ ЖЕНЩИНА

ИНФОРМАЦИЯ: твое осознание с первых моментов рождения и принятие, что ты - это она - стало переломным моментом. как долго ты привыкал, говорить и жить как ОНА. кто-же ты сейчас, Кришна? • Она – талант, словно высеченный из вечности, а не просто искусный ремесленник. Студентка Кембриджа, чьи знания древних культур не вычитаны из пыльных томов, а словно пропитаны ее кожей. Оценщица артефактов с даром видеть суть вещей, прикасаться к их истории – коллекционеры, аукционы выстраиваются в очередь, ценя ее интуицию, безошибочность в тех вопросах, когда нужен быстрый и точный результат. • Внешность – обманчива и проста, но взгляд, как искорка древнего огня, выдает мятущуюся душу. Комфорт предпочитает вычурности, носит винтажные украшения, как обереги, нашедшие ее сквозь века. Ее смех заразителен, а искренность обезоруживает. • Сирота, но не без гроша за душой. На банковском счету – состояние, которое обеспечило бы безбедную жизнь нескольким поколениям. Квартира, как музей, но не с пыльными экспонатами, а с окнами в пол, открывающими панорамный вид на исторический центр Кембриджа, с эклектичной мебелью и книжными полками, уходящими под самый потолок. И ячейка в банке – хранилище не только ценных артефактов, но и тайн, оберегаемых от посторонних глаз. • Она – вулкан эмоций, готовый взорваться в любой момент. Смех сменяется слезами, нежность – яростью. Она не умеет лицемерить, не сдерживает порывы. Ее зависимость – крепкий кофе, литрами выпиваемый в течение дня. Ритуал, заменяющий ей сон и позволяющий оставаться на в сознании находясь на связи с прошлым. • Она патологически боится зеркал. Не может выносить своего отражения, закрывает их тканью, избегает любых отражающих поверхностей. Возможно, в прошлых жизнях ее лицо было обезображено, возможно, она видит в отражении что-то, чего не видят другие?... пример поста сам пост

Plutus ● Greek ● Tom Blyth Бог богатства, весельчак и заносчивая скотина – любимый сын, в общем. Да-да, отныне нарекаю тебя любимейшим из детей.

ИНФОРМАЦИЯ: - в прошлом чем-то сильно насолил одному флорентийцу, за что он поместил тебя править четвертым кругом ада в «Божественной комедии», так что можешь козырять этим перед христианами. - в современном мире занимаешься предпринимательством и инвестициями. - давай в мире токсичных родственников держаться ближе друг к другу, можем походить к психологу и проработать твои детские травмы на почве «мама недолюбила». - все прочие детали на твое усмотрение. Не хочу в заявку копипастить выдержки про Плутоса из Википедии, поэтому так коротко. Главное, учитывать, положительную семейную динамику и некое ощущение превосходства над другими (как будто греки умеют иначе, да?). Сплю и вижу Кориолана Сноу Тома Блайта в этой роли, но можешь взять и Райана Рейнольдса, он больше похож на весельчака. Ну и без лапслока в постах, пожалуйста. пример поста [indent] Замшелая гранитная глыба, наполовину вросшая в землю, наверняка когда-то служила местом для жертвоприношений – уж очень удобно плоской была ее верхушка. Среди тонких свежих стебельков мха копошились невзрачные букашки, потревоженные непривычным оживлением возле своего жилища. Где-то среди подернутых зеленой дымкой молодой листвы деревьев сонно щебетали первые птицы, предвестники скорого рассвета. Наступал тот самый час, когда ночные охотники уже залегли в свои норы, а дневные обитатели еще не покинули укрытий. Темный час. Полянку у камня освещал лишь тусклый свет масляного фонаря. [indent] — А я говорил тебе, что надо у ручья свернуть! – огрызнулся оборванец в изношенной рубахе. Его жидкая бороденка нервно подрагивала, он постоянно озирался по сторонам. [indent] — Да чтоб ты понимал, дурья башка! Колдовство это! Мы этой дорогой сколько ходили, а так чтоб плутать в трех соснах – отродясь не бывало! Видно, Леший нас кружит! — второй на вид был значительно старше первого, но голос выдавал нарастающую тревогу. [indent] Где-то совсем рядом зашуршал подлесок. Разбойники словно по команде повернулись на шум, светя фонарем в самую чащу: первый обеими руками вцепился в рукоять своего клинка, направляя острие в темноту, второй потянулся свободной рукой к оставленным у дерева вилам. [indent] — Говорил я тебе, — продолжал срывающимся шепотом первый, - девку в расход! Платье да золотишко стянули бы – а саму в болото! Нет же, про выкуп заладил, старый хрыч! [indent] Где-то вдалеке завыло, заухало. [indent] Слушая перебранку неудачливых разбойников, Деметра потихоньку распутывала пеньковую веревку, которой оборванцы щедро стянули ей запястья. Она не спешила, не вырывалась, на самом деле богиня сама позволила себя связать – победило своеобразное извращенное любопытство: не часто выпадает возможность увидеть иностранную глубинку, да еще и в таких обстоятельствах. [indent] На карету напали, когда до имения графини Штольц оставалось каких-то полсотни верст, – шестеро голодранцев заблаговременно устроили засаду, перегородив дорогу поваленным деревом. Немного жаль было старого ямщика, жизнь которого оборвал выстрел разбойничьего ружья, да пару упряжных лошадей, которых босяки тут же навьючили скарбом, сколько влезало в дырявые мешки, и угнали куда-то в противоположном направлении. Еще двое, вцепившись в сундук, поволокли его в самую чащу и быстро пропали из виду. Оставшимся предстояло отвести «знатную барышню» в их лагерь и вытребовать с нее письмо, в котором говорилось бы о выкупе. План пошел наперекосяк с той минуты, когда, оступившись и едва не сорвавшись в овраг, старший разбойник трижды чертыхнулся и повел группу другой дорогой. «Длиннее, но надежнее», - с высоты прожитого опыта заключил он. И вот они оказались на этой скромной полянке, которую со всех сторон плотной стеной обступал древний лес. [indent] Распутав узлы, Деметра спрыгнула с камня, находу разглаживая измятое, отсыревшее в ночной росе и изгвазданное грязью платье, стянула платок, мешавший говорить, и вдохнула полной грудью. [indent] — Значит, так… м… господа, — она силилась подобрать подходящее слово на языке, который прежде доводилось слышать не так часто, — с вами, конечно, очень увлекательно, но похоже, наше путешествие затянулось. [indent] Разбойники разом обернулись. [indent] — Слыхал, Тимофеич, господами нас назвала! - нервно хохотнул молодой. — Тут господ на сто верст окрест не сыщешь! [indent] — Молчи, дурак! — огрызнулся старый. — Ты! Ведьма! Как освободилась?! Из-за тебя мы полночи плутаем?! — он угрожающе выставил перед собой вилы.  [indent] Богиня едва заметно шевельнула пальцами, и черенок вдруг врезался в землю, пустил корни, и во все стороны стали прорастать молоденькие веточки. [indent] — Сила нечистая! – выдохнул старик и принялся истово креститься, — Пресвятая Богородица, Матерь Божия, спаси и сохрани… [indent] Молодой разбойник оказался не столь набожен. Он ринулся вперед, замахнувшись саблей – и тут же оказался со всех сторон опутан крепкими стеблями плюща, вырвавшимися из-под земли. [indent] — Ступай домой, старик, — высокомерно произнесла Деметра, — да смотри, чтоб все вещи мои доставили графине Штольц. Иначе из-под земли достану! — Богиня раздраженно дернула плечами. [indent] И тут из темноты, совсем близко раздался утробный рык. Сначала позади, потом слева и справа. В темноте чащи то тут, то там засверкали желтые глаза. Издав пронзительный вой, огромный черный волк вскочил на каменную глыбу и оскалил пасть.

Hephaestus ● Greek ● Richard Armitage Бог огня, строительства и кузнечного ремесла, интроверт, неудачно женился, теперь расхлебываешь.

ИНФОРМАЦИЯ: - Неудачно упал с Олимпа и получил хромоту на весь свой божественный срок жизни. Гере есть что сказать по этому поводу, в качестве извинения она готова называть тебя любимым сыном. - Создал оковы для Прометея, но потом знатно охренел от последствий, так что по велению Зевса заменил цепи на кольцо, которое тот не в силах снять. Дружба дружбой, а служба службой. - Не слишком сочувствуешь людям, потому что они постоянно творят какую-то херню. - Вляпался в брак с Афродитой, вроде как от большой (собственной) любви, но спустя тысячи лет жалеешь об этом. Точно не позволишь делать из себя куколда и третьего лишнего, так что на Олимп без дела не суешься, от греха подальше. Ну, разве что партию новых молний Зевсу передать. - В современном мире у тебя огромный выбор того, чем можно заняться: от создания мечей для реконструкторов до владения строительной империей. - И пускай у нас с тобой нет общих мифов, предполагаю, что взаимоотношения у нас хорошие. Думаю, мы сильно сблизились за годы, проведенные в мире людей и всепоглощающего христианства. Ты приходишь ко мне за утешением, а я не бросаю попыток исцелить твою боль: и физическую, и душевную. Это точно не чистая и светлая любовь, скорее стремление заполнить пустоту внутри. Ждущих Гефеста на этом форуме как минимум трое: Гера, Прометей и я. Все детали и варианты мифа – на усмотрение игрока. В качестве внешки, как мне кажется, идеально подходит Гай Гизборн, Торин Dub’O’Shit Ричард Армитидж, среди вариантов были Эрик Дейн и, что совсем неожиданно, Крис Эванс. Так что бери любого. Главное, без лапслока в постах, пожалуйста. пример поста Замшелая гранитная глыба, наполовину вросшая в землю, наверняка когда-то служила местом для жертвоприношений – уж очень удобно плоской была ее верхушка. Среди тонких свежих стебельков мха копошились невзрачные букашки, потревоженные непривычным оживлением возле своего жилища. Где-то среди подернутых зеленой дымкой молодой листвы деревьев сонно щебетали первые птицы, предвестники скорого рассвета. Наступал тот самый час, когда ночные охотники уже залегли в свои норы, а дневные обитатели еще не покинули укрытий. Темный час. Полянку у камня освещал лишь тусклый свет масляного фонаря. [indent] — А я говорил тебе, что надо у ручья свернуть! – огрызнулся оборванец в изношенной рубахе. Его жидкая бороденка нервно подрагивала, он постоянно озирался по сторонам. [indent] — Да чтоб ты понимал, дурья башка! Колдовство это! Мы этой дорогой сколько ходили, а так чтоб плутать в трех соснах – отродясь не бывало! Видно, Леший нас кружит! — второй на вид был значительно старше первого, но голос выдавал нарастающую тревогу. [indent] Где-то совсем рядом зашуршал подлесок. Разбойники словно по команде повернулись на шум, светя фонарем в самую чащу: первый обеими руками вцепился в рукоять своего клинка, направляя острие в темноту, второй потянулся свободной рукой к оставленным у дерева вилам. [indent] — Говорил я тебе, — продолжал срывающимся шепотом первый, - девку в расход! Платье да золотишко стянули бы – а саму в болото! Нет же, про выкуп заладил, старый хрыч! [indent] Где-то вдалеке завыло, заухало. [indent] Слушая перебранку неудачливых разбойников, Деметра потихоньку распутывала пеньковую веревку, которой оборванцы щедро стянули ей запястья. Она не спешила, не вырывалась, на самом деле богиня сама позволила себя связать – победило своеобразное извращенное любопытство: не часто выпадает возможность увидеть иностранную глубинку, да еще и в таких обстоятельствах. [indent] На карету напали, когда до имения графини Штольц оставалось каких-то полсотни верст, – шестеро голодранцев заблаговременно устроили засаду, перегородив дорогу поваленным деревом. Немного жаль было старого ямщика, жизнь которого оборвал выстрел разбойничьего ружья, да пару упряжных лошадей, которых босяки тут же навьючили скарбом, сколько влезало в дырявые мешки, и угнали куда-то в противоположном направлении. Еще двое, вцепившись в сундук, поволокли его в самую чащу и быстро пропали из виду. Оставшимся предстояло отвести «знатную барышню» в их лагерь и вытребовать с нее письмо, в котором говорилось бы о выкупе. План пошел наперекосяк с той минуты, когда, оступившись и едва не сорвавшись в овраг, старший разбойник трижды чертыхнулся и повел группу другой дорогой. «Длиннее, но надежнее», - с высоты прожитого опыта заключил он. И вот они оказались на этой скромной полянке, которую со всех сторон плотной стеной обступал древний лес. [indent] Распутав узлы, Деметра спрыгнула с камня, находу разглаживая измятое, отсыревшее в ночной росе и изгвазданное грязью платье, стянула платок, мешавший говорить, и вдохнула полной грудью. [indent] — Значит, так… м… господа, — она силилась подобрать подходящее слово на языке, который прежде доводилось слышать не так часто, — с вами, конечно, очень увлекательно, но похоже, наше путешествие затянулось. [indent] Разбойники разом обернулись. [indent] — Слыхал, Тимофеич, господами нас назвала! - нервно хохотнул молодой. — Тут господ на сто верст окрест не сыщешь! [indent] — Молчи, дурак! — огрызнулся старый. — Ты! Ведьма! Как освободилась?! Из-за тебя мы полночи плутаем?! — он угрожающе выставил перед собой вилы.  [indent] Богиня едва заметно шевельнула пальцами, и черенок вдруг врезался в землю, пустил корни, и во все стороны стали прорастать молоденькие веточки. [indent] — Сила нечистая! – выдохнул старик и принялся истово креститься, — Пресвятая Богородица, Матерь Божия, спаси и сохрани… [indent] Молодой разбойник оказался не столь набожен. Он ринулся вперед, замахнувшись саблей – и тут же оказался со всех сторон опутан крепкими стеблями плюща, вырвавшимися из-под земли. [indent] — Ступай домой, старик, — высокомерно произнесла Деметра, — да смотри, чтоб все вещи мои доставили графине Штольц. Иначе из-под земли достану! — Богиня раздраженно дернула плечами. [indent] И тут из темноты, совсем близко раздался утробный рык. Сначала позади, потом слева и справа. В темноте чащи то тут, то там засверкали желтые глаза. Издав пронзительный вой, огромный черный волк вскочил на каменную глыбу и оскалил пасть.

Амон-Ра ● Египетский ● oded fehr - обсуждаемо Наш главный демиург, создатель всего живого, папочка кошечек, дизайнер пчелок, дирижер оркестра в отставке

ИНФОРМАЦИЯ: Срочно нужен играющий тренер, а не дед с зависшим статусом на неоновой вывеске: “буду, когда вернусь”. Задача: Взять под белыe солнечные ручки — Великого Ра, главного демиурга, арт-директора мироздания, и вытащить его из режима “AFK c 3000 года до н.э.”. Папочка всё проспал: войны, ренессанс, битлз, конец MTV, возвращение 90-х. Зато теперь он снова в игре. Почти. Ему нужен повод включиться. Кто он: Ра. Он стар. Он Супер Стар. Божество эпохи магических слов и дел и божественного пинка под зад. Дед? Нет. Живое пламя, запакованное в старую кожу и очки в золотой оправе. Может стереть вселенную одним взглядом, но чаще просто нудно спорит с GPS. Характер - вредный, не женат, не приручен, гуляет сам по себе и делать это начал первым. Эксцентричен. Больше жизни. Харизма - второе имя. Третье и четвертое - любовь и терминальное уничтожение. Гений. Тот еще засранец, если послушать некоторых. Но, говорят, слезы хейтеров хорошо оттеняют вкус утреннего кофе. Легенда. Новая эпоха: Вокруг амнезийные божки черт знает откуда, самопровозглашённые аватары и наследники, танцующие на осколках былого. Каждый второй объявляет “возрождение пантеона”, каждый третий открывает свой TikTok-орден. А кто будет собирать это в оркестр, а не в какофонию? Ты. Или они. Или все вместе. Или никто, и тогда бахнем и начнем заново. План: Прокатиться с Ра по автострадам современности, которые богу очень сильно в новинку. Ведь все это время Ра был… не здесь, а где-то. А где и не скажет. Не наше это дело. Пыль, мотели, моторы, забытые города и всполохи древней магии в неоновых отражениях в поисках утраченного. Цель у меня простая как реклама Кока-Колы: доказать, что нельзя просто уйти в закат. Та-Кемет не перезагрузится сам. Потому что ситуация после слияния миров давно вышла за рамки твоей любимой философии “детишки справятся сами”. Я сам на все забил большой болт в разочаровании. Но одно дело ворчать и страдать, когда знаешь, что где-то там наверху все под контролем и, ну, просто идет своим чередом и совсем другое - знать, что наверху - P@zda. И вот уже в моих интересах показать и доказать, что еще рано нажимать “красную кнопку”. Важно: Никаких корпораций, борделей и криминального фетиша. Ра не менеджер, охочий до людских радостей и больших сумм на счету. Он — великий светильник бытия, разбитый, но не потухший. Не святой — но больше, чем просто бог. В общем, мне нужен огненный тур возвращения. Стиль: самую капельку “Безумного Макса” , побольше “Американских богов”, много “трассы 66” и помехи из египетского эфира. Это все про экшен, печальную философию мира, парадоксы мгновений перед рассветом. Про прелесть и смысл жизни и где его искать богам, которым сильно за 2000. Финал зависит от тебя. Может быть. Но точно не от мира, который давно уже сбился с ритма. По делу: хочу видеть и зеркалю: третье лицо, желательно без лапс-лока. Пост в недельку-две меня устроит. Отвечу тем же. Личка, взаимоотношения: все на откуп вашим стремлениям и желаниям. Все обсуждаемо. Без игры не оставлю. Заявки я пишу раз в тысячу лет. И если пишу - значит, действительно жду. Все детали хотел бы обсудить на берегу, до написания анкеты. Пример поста в личку - is love. Египетский пантеон у нас довольно обширный. Есть и твои детишки и твои хейтеры. Все будут рады отвести тебя за гаражи на пару слов видеть тебя и выяснить нюансы отношений древности и настоящего. И точно захотят разыграть с тобой пару ролевых партий. Заметь, что интерпретация мифов о Сете в форумном лоре имеет важные отличия от общепринятой, так что тебе точно стоит обсудить с твоим защитником некоторые моменты. пример поста Он привык к изнуряющей жаре быстрее остальных, его лицо загорело и обветрилось, но, казалось, никогда не обгорало, словно жесткое, безжалостное светило никогда не выпускало когти, дотягиваясь до него, а в нежной печали касалось впалых, обветренных щек. Темно русые волосы выгорели почти до белого золота под непрестанными ласками пылающего солнца. Некогда глубокое, зеленое сукно его доломана выгорело и запылилось, будто навсегда впитав крупицы вездесущего песка, служившего могильным саваном культуре, чье очарование некогда походило на сильный яд, навсегда менявший любого, кто к нему прикоснется. Его звали Андре Арман. Часто просто Сокол. За его меткость и непогрешимую решительность. Он был родом из Парижа. Но никогда не принадлежал ему — ни городу, ни стране. Париж оставался в тающей ряби памяти влажными брусчатыми мостовыми, пахнущими печеным хлебом и угрюмым камнем после дождя. Липовый цвет, влажная, робкая духота июльских аллей. Аромат теплого молока и утреннего кофе, вьющийся над булочной у Сен-Сюльпис. Сладковатый дым трубки, которой отец делился с друзьями, пока дети играли у фонтана. Все это будто бы намеренно вытесняло из памяти вонь канав, скисшего молока у лавок и гнилых рыбьих потрохов с рынка на Рю Муфтар. Словно так было проще помнить и пытаться любить то, что кто-то невидимой рукой, чудом рождения заставил называть домом. Египет же обволакивал сердце противоестественным чувством принадлежности. Он дышал иначе. Ветер приносил терпкий запах фиников, земли, раскаленной до треска, и жареного зерна с базара. Шкура лошадей, взмыленная под седлами, пахла солью и солнцем. Смолистый дым древесного угля в тени палатки. Иногда — легкое дыхание мирры или сандала, когда проходили мимо святилищ. И аромат металла на пальцах — пыльных, потных, обвитых бинтами и судьбой. Его ухо царапали завывания муллы и местная россыпь диалектов, но здесь он чувствовал себя на своем месте. Может быть, в войне, может быть, в восточном куске выжженой солнцем и забытой богом земле. Андре не знал. Он старался не думать об этом, когда у костра приводил в порядок свой карабин. И все же. Египет. Он тянул к Андре невидимые руки. Но не тот, что был на поверхности. Если Арман кому-нибудь это скажет, ему ответят, что несчастный, должно быть, перегрелся на солнце. Он быстро и ловко сладил с местными лошадьми, на которых пришлось пересаживаться почти сразу. Ничтожно малое количество их французских скакунов пережили тяжелый путь до страны песков. Его чистокровный Гризай пал после первого перехода. Соловый Рафаль, ставший ему необходимой заменой, был плохо выезжанным берберским жеребцом. Низкорослый, компактный, с тяжелой головой и грубым прямым профилем, он тем не менее был совкий и проворный, как пустынная змея. Андре удалось переучить его на мягкую руку, на контроль от тела, помогая забыть о дергающих рот руках и колотящих пятках. Конь был умен, зол и горяч, как песок под ногами, как солнце в небесах, не видавших росчерков облаков с тех пор, как Арман оказался в землях Египта. Отряд шассеров двигался тихо и незаметно, Андре их возглавлял. Его повышение было недавним и быстрым. На этот раз за смелость и личную храбрость при сопровождении генерала Ланна. Удивительного в этом было мало. Здесь все происходило быстро. Угасали жизни, как ювелирно срубленный фитиль свечи, и вспыхивали карьерные зведы. Война срывала с людей маски, открывая личину, вспарывая швы образования, распуская нити потраченных годов, смывая статусы и звания, принесенные с родины, и не давала вторых шансов. Их путь лежал к храму Мут.  Отряд инженерных войск из армии Клебера занял заброшенное святилище, превратив во временный аванпост и склад, позволяя французам лучше закрепиться на территориях. Последние сведения от них были три дня назад. Отряду Андре полагалось проверить положение дел. Арман крепко сжимал повод между пальцев, отпуская Рафалю ровно столько свободы, чтобы не превращать его тяжкий быт боевой лошади в  ненужное испытание горячих  нервов и выносливости. Гребень бархана нависал застывшей волной, укрывая от ненужных глаз, копыта коней заставляли песок рассыпаться, погружались в него на спусках по пясти, поднимая завитки нанесенной пыли. Их тут же уносил ветер, не прекращавший своей песни, казалось, никогда. Позже, когда солнце было в зените, а они подобрались достаточно близко, Арман выслал вперед двух смотровых. Но он уже знал, что их отряд опаздывает. Потому что ветер стих. Рафаль храпел драконом, раздувая ноздри до ала, в воздухе ощущался тонкий, едва уловимый человеческим сознанием призрак дыма. А сердце колотилось в груди так, словно знало, что его скоро остановят. Что-то вязкое, липкое, холодное, как выдох в затылок. Не дрожь. Не озноб. Не слабость. Это был страх. Тот, о котором говорят — да не до конца понимают. Его ни с чем не спутаешь. Не голос рацио, призывающий бояться вражеских пуль, не животный страх слабой натуры, который вырывается из-под контроля, как молодая лошадь. Это холодная рука на плече. Она опускается, будто предупреждая. Не чтобы забрать. Пока. И этот холод, пришедший будто бы извне заставлял сердце пропускать удар. Андре никогда не был трусом и быстро уяснил простое правило жизни и смерти. Если хочешь остаться в объятиях первой, никогда не стоит делать двух вещей: Нельзя считать себя выше Смерти. Недооцени ее — и она возьмет тебя с усмешкой. Дрогни перед ней — и исчезнешь. Смерть не прощает ни гордыни, ни страха. Смерть надо уважать. Потому что здесь — все ее. Земля под сапогом — ее. Пыль песчаных бурь— ее. Жар, мутящий рассудок и истязающий тела — ее. Ветер, несущий крик — тоже ее. Ведь все они здесь, дети жизни, у Смерти на холодных ладонях. В ее вотчине, на ее территории, в ее власти. На войне все пахнет ею. Все дышит ею. Как только перестанешь уважать смерть, дрогнешь перед ней или задерешь высоко нос, умрешь. Сгинешь. Андре Арман тем не менее не вписывался в ординарный порядок вещей. Не для смерти, перед которой все равны, но в жизни. Он был пресловутой белой вороной, пусть и самостоятельно извалявшейся в угольной крошке, чтобы не быть заклеванной своими же. Он видел сны. Сны такие, какие мало кто мог себе представить и понять. Яркие, живые, сюрреалистичные, но порой затмевающие собой реальность, стирая границы песчинка за песчинкой. Когда солдаты видели сны о родине и ощущали руки родителей, отчаянно цепляющиеся в их плечи будто дух самой Франции, ждущей их домой, Андре видел золотые колесницы, мчащиеся по барханам, слышал странный язык, который понимал, как родной, наблюдал горящие звезды у себя на ладони и вещи, которые не вписывались ни в какие законы мира. Он видел себя — не в зеркале, а в отражении солнечного блика, в мимолетной тени сокола, в звучании сигнального рога. Там, где другие искали себя в прошлом, он натыкался на себя в будущем, в чем-то древнем и невозможном. Он шел по пустыне — не по этой, египетской, а по вечной. Небо было окрашено в пурпур и золото, как шелка в храме, которые никто из ныне живущих не видел и никогда не увидит. И ветер, казалось, разговаривал с ним сотнями голосов. Он был ребенком — и его мать была коровой.Тихая, огромная, белая, с глазами, полными боли. Она несла его через черную воду, стебли травы шептали молитвы, потому что все уже было и снова будет. Он прятался, сжимаясь в узел, и мать пела, убаюкивая его голосом, что был то шепотом листвы, то ревом битвы. Он был юным — и смеялся, играя со скорпионами. Они не жалили. Они учили. Он давал им имена. Один был Страх, другой — Гнев. Он сжимал их в кулаке и отпускал только тогда, когда понимал, как ими управлять. Он был мужчиной — и на груди его спала кобра.Она дышала в такт его дыханию, и вся армия стояла за его спиной. Молчаливая, ждущая. Его взгляд мог повергать в бегство. Но тогда он еще не знал, что доброта и боль могут быть страшнее любого оружия. Он был у Врат, отделяющих живое от мертвого, где Великая Река несет воды вечности, где лодки идут по воздуху, и стражи мертвых слагают приговоры из песка. Он видел мужчину и каждый раз с готовностью называл его отцом. Просто человек, у которого глаза были слишком добрыми, чтобы принадлежать тому, кто правит. Глаза, прошедшие сквозь ад — и не окаменевшие. "Я горжусь тобой", — сказал он. -"Но не мсти. Не убивай его." А он, дрожащий от слов, только сильнее захотел победить. Вернуть. Исправить. Как сын, чья любовь — это война. Он встретил женщину. Она была не просто любовью — она была причиной, по которой хотелось остаться в этом мире. Смех как самая сладкая мелодия. Глаза, в которых мягко отражался образ самой жизни. Он чувствовал себя целым только рядом с ней. Целым и свободным. Он видел эти сны сколько себя помнил. Зыбкие и мутные они прояснялись, выкристолизировались, лишались патины, мешавшей видеть. Сейчас, здесь, он видел их гораздо чаще и ярче. Последние несколько дней они приходили каждую ночь, разрывая сон, лишая возможности отдохнуть. И он знал. Откуда-то но знал, эти сны были вестниками неминуемой беды, если только он не сделает что-то. Что он должен был сделать, он не знал. Не представлял даже в самом ярком из видений. Это питало страх. Тот самый, что приходит извне. Тот, что предупреждает. Смотровые вернулись. Серьезные лица, подернутые тревогой. Жак Готье, старший из них отбросил формальности и сразу сообщил: сигнальных флагов не хватает.  В остальном тихо. В голосе смотрового пуд понимания и все же полог надежды. Останки быстрого доклада, занявшего всего пару минут, не оставляли сомнений у Андре: Французов в храме больше нет. Арман выслушал смотровых. Решение было принято быстро: обойти с запада, срезать через пальмовую рощу и выйти к развалинам севернее храма. Жара стекала по лошадям каплями, как воск с икон в заброшенной церкви. Никто не говорил. Каждый слышал гул в собственной голове, будто набат. Они начали атаку тихо. Рог остался нетронутым. Сначала шли рысью. Потом ускорились, и лошади, будто понимая, в чем дело, обозлились. Рвали поводья, прижимали уши и сами были готовы кидаться в бой. Война шелухой сняла с них пугливую природу, превращая в верных собак без страха и с огнем в сердцах. За поворотом показались разрушенные колонны храма. Первый выстрел был почти случайным. Тут же один из французов выронил ружье — и вскоре упал сам. Следом вылетели стрелы. Один солдат вскрикнул, как будто его звали по имени. Дальше — рев, лязг стали и вспышки смерти. Мамлюки будто выросли из самой земли. Черные силуэты, сверкающие саблями, и все это напоминало не бой, а бойню. Песок шипел от крови. Кто-то кричал "Назад!", кто-то — "Вперед!". Один мамлюк пролетел мимо на рыжем коне, разрубив Жака пополам. Грудь француза взорвалась, как перезрелый гранат. Андре и Рафаль возглавляли атаку, были одной тенью: длинной, скачущей, упрямой, будто вырезанной на солнце старым богом войны и неуловимой. Ни пули, ни стрелы не могли их догнать. Сабля — продолжение мысли, лошадь — крылья, дающие свободу. Гул копыт разносился как раскатные удары малых барабанов. Песок ревел, стонал и пылал. Воздух горел железом, криками и порохом в мареве раскаленного дня. Перед Андре  — враг. Мамлюк в синем с узором луны. Глаза его были мертвые. Как вода, в которой кто-то утонул, но никто не заметил. Он встретил его на изломе храма, среди колонн, под образом крылатой богини, как треклятую тень. Мамлюк ударил первым. Сабля рассекла воздух у самого уха. Андре отклонился, развернулся в седле и выстрелил. Порох ослепил, выстрел был плох. Мамлюк остался. Сабля скользнула по боку лошади. Рафаль лягнул в сторону, но его ответный звериный удар пришелся мимо, врезаясь с гулким стуком в камень колонны. Золотой круп коня окрасился алым. Андре развернул лошадь резко, почти грудью бросая на мамлюка. Их столкновение было коротким — как удар сердца. Андре нырнул под клинок, наотмашь ударил вперед. Мамлюк дернулся, как будто вспомнил что-то важное — и упал. Без звука. Без проклятия. Тогда, только тогда, Андре понял, что дышит. Что он еще жив. Пока. Бурная кровь смывала страхи и дурные предчувствия. Позади кто-то звал на помощь. Кто-то молился. Кто-то умирал в тишине. Арман пришпорил коня. Он не кричал. Он не отдавал приказов. Он просто врывался, как ветер в щели шатра, и вырывал людей из жизни. Один — с перерезанным горлом, кровь по шее и вороту.  Второй — рассечен от ключицы до бедра. Третий — вылетел из седла, будто из пращи. Глаза у него еще пытались понять, что случилось, когда тело уже падало, зная ответ. Храм Мут встречал эти подношения молчанием. Гробовым. Затаенным. Сокол мчался впереди, как черт на карнавале. Безумный. Красивый. Смертельно быстрый. Рядом умирали, позади бежали. А он шел глубже, туда, где воздух был плотным, как вино, и крик слипался с дыханием. Мамлюки расписывались кровью за свою неосмотрительность или за столкновение с чужой удачей. Сослуживцы говорили, что Андре всегда везло. Но это было не так. Андре везло только тогда, когда это действительно было необходимостью, когда на чашах весов оказывалась жизнь и смерть храбреца, а в карманах у него не оставалось больше никаких фокусов. Он не считал время и головы, но в воздухе словно что-то надломилось. Мамлюки перестали сражаться за позиции и стали бороться за свои жизни, бросая посты, спасаясь в лабиринте раздробленного тела Храма, исчезая в пустынном зное. Еще слышны были крики, еще пролетали мимо всадники и кони, звенел металл, редкие выстрелы громыхали на ветру, когда Арман увидел его. Худой и высокий в синих одеждах, словно он упал птицей с синего неба храмового потолка, будто часть давно забытого мифа. Его единственный видящий глаз был черен, а второй украшало мутное бельмо, пускавшее росчерк уродливого шрама от подбородка до лба. Сабля с резным эфесом и яркий пояс. В тюрбане — багровая лента, паутиной золотились аяты из Корана. Аль-Сайяф. Не имя и не фамилия. Прозвище, ставшее при жизни более громким, чем вся иная память об этом человеке. Андре знал его по цепочки смертей, что он и его люди оставили за собой. Точкой, поставленной в собственном приговоре, который “Мясник” не слышал и о котором даже не знал, стали головы трех французских офицеров, посаженные на пики. Одного из них Арман знал лично. В редких встречах они пыльно надеялись выпить за здоровье друг друга в Париже. Люсьен Морель был потрясающе улыбчивым, ярким человеком, чья храбрость и острое как мешок дорогих специй чувство юмора стали почти фольклором местных частей. Вот только теперь Андре было трудно вспомнить об этом, все перечеркивал образ его головы, отделенной от тела и гниющей в котле пустыни, оставляя только жгучее желание отомстить, поймать османскую змею и казнить без суда, оставив свидетелем только жар солнца. Потому что Ибрагим аль -Сайяф уже однажды попадал в руки французов. Тогда его оставили жить, как диковинку и мощный символ местного успеха. Но аль-Сайяф сбежал. И стал еще злее и осторожнее. Аль-Сайяф, Призрак Сайда… был здесь. Без коня, без людей. И он бежал. И время соскользнуло. Пульс стал зовом. Мир — добычей. Андре накренился в седле и Рафаль рванул вперед. Сабля в руке пела. Сердце било не в груди, а в горле. Призрак Сайда был близко. Он был почти мертв. Аль-Сайяф исчез в безразличном чреве руин в надежде уйти от судьбы. Колоннада, застывшая в оковах песка бросала чернильные тени, сменявшиеся рябью жгуче белого света. Рафаль нес Андре сквозь этот стробоскоп, повинуясь его руке и воле, несмотря на то, что сам был этим зрелищем практически ослеплен. Андре слепил не свет, жажда мести. Он словно ястреб, назначивший себе единственную цель среди пестроты и испуганного хлопанья крыльев, видел только спину “Мясника”. Его рука в крови и ведомая хищным порывом, крепко сжимала саблю, готовая нанести еще один удар наотмашь. Такой же прицельный, такой же молниеносный как и множество до него. Свет и тень, свет и тень, в которых были вырезаны призраки фигур на столпах, отсчитывали мгновение до кровавого ликования. Грохот копыт, бьющих то в показавшиеся плиты пола, то в глухую подушку пыли и песка, был гимном. Реальность дрожала пылью веков и темным, кровожадным предвкушением. Колоннада оборвалась бархатно влажным зевом огромного зала, когда Андре занес руку для удара и увидел в калейдоскопе золота и тьмы, в призраках фигур на стенах, три тени — живые и реальные. Он дернул повод на себя, прогремели, как один выстрелы. Рафаль взвился с душераздирающим лошадиным криком и рухнул набок. Андре упал в песок, его голова приземлилась в паре ладоней от огромного булыжника, испещренного символами. Ногу пронзила нарастающая боль, мгновения патокой растянулись в долгие секунды. Сабля сверкала блеклым клинком совсем рядом, будто верный пес. Хрипы коня заглушали все. Но Рафаль поднялся на ноги, широкий повод только сейчас выскользнул из тренированных пальцев. Стопа покинула стремя так, будто все шло по плану. Звякнула шпора о камень. По животу коня струилась кровь, бежала по шерсти, собиралась у подпруги и срывалась вниз, напаивая жадный песок. Он неверно и ошарашено побрел в сторону, спотыкаясь на дрожащих ногах. Мундштук блеснул в пене тусклым золотом, где-то впереди отчаянно уменьшалась тень человека, зажатая между двух вертикалей безразличных колоссов. Аль-Сайяф победил, если бегство можно считать победой. Песок скрипел на зубах, пыль забилась в легкие. Андре втянул воздух, попытался встать, но грудь сказала “нет” под мундиром распуская тысячу игл резкой, парализующей боли. Офицер закашлялся, хватаясь потяжелевшей рукой за бок. Касание пальцев в перчатке и все стало липким. Он глянул вниз, будто сквозь дымку и мир опять разделился: на нарисованное небо над головой и не кровь, а очень много крови, он ощутил теплую влагу и как она струится между пальцев, которые ему становилось все сложнее сжать,  пропитала киверное сукно мундира, как чернила  письмо, которое никто уже не прочтет. Жар сменился волной стылого холода. Язык погряз в горько-соленом вкусе железа. На губах выступила розовая пена, смазывая пыль. Каждый вдох был на толику короче и короче. Он слышал, как его сердце грохочет в висках, как натужно бьется в груди, будто отбивает марш. В обратную сторону. Не в бой. Вниз. К проходу, скрывшемуся в густых тенях колонн, там где застывшими волнами лежал песок. Он тонул, прямо на песке, посреди сухого моря. Мир покрылся рябью, а нарисованные звезды над головой пыльные на страшном синем небе качались, как океан, опускались. Колонны с изображениями десятков людей и зверей, все сливалось в марево, во вьющейся на легком ветру полог, тонкий и почти прозрачный, но мешающий увидеть. За ним снова эта женщина. Черные вьющиеся волосы, смуглая кожа, обнаженные плечи, она улыбается, улыбается ему. Он никогда и нигде не видел таких женщин. Даже здесь. В темноте черных глаз сокрыто все очарование мира, лишенное кротости и стыдливости. Она улыбается ему и зовет. Кажется. Зовет. Он не может расслышать за всем этим… Шумом выстрелов, стуком копыт, отдающихся громогласным эхом, разрывая зыбкую реальность. Шаги, звон шпор, сабель, голоса. Слова. Французская речь — он с трудом осознает эту мысль. Свои. Она зовет его? — Андре! Сокол! Он хотел отозваться, сказать, что… что он здесь. Он не сказал. Мир вздрагивал мутной, расплывчатой рябью. Полог вздымался на ветру, приносившим сладкий, незнакомый запах. Темнота. Или не совсем. Песок стал черным, как масляная глина, тени расползались, под ними в зыбком мраке частиц будто бы пепла, подвешанного навсегда в иллюзии пространства — ступени. Каменные. Вечные. Вниз. Впереди среди зыбкого марева мрака, который поднимался и окружал, как черная вода, грозясь залиться в легкие, из отсветов теней появился силуэт. В маске зверя. В маске ли? Тишина обрушивалась нестерпимым водопадом, оглушающим звоном. Андре пытался нащупать на поясе нож, который когда-то забрал трофеем. — Я умер, — хотел сказать он. Но не сказал. Потому что дышал. Грубо. Прямо в грудь. Кто-то колотил кулаком. Рука втиснута в рану. Нажим. — Жив! Он жив! Скорее! Его волокли — и он чувствовал это не спиной, а как через сон: за пояс, за плечо, через пыль, горячее, чем сама боль. Нога не двигалась. Все тело — обмякло. Голова моталась. Песок, кровь, дрожащий ритм колесницы, которой не было. Просто чья-то лошадь, кто-то из шассеров — матерящийся, хриплый. Полог скрывал ее образ. Не давал рассмотреть. Но он видел ее так много раз. Так много. Он знал черты ее лица, изгибы ее горячего тела, вкус ее любви, ее голос. И все это было так далеко, обрывалось где-то на задворках сознания. Сейчас она была материальной. Почти здесь, почти с ним. Как ее зовут? Как его имя? Ведь он же Сокол. Каждый толчок отдавался в боку, будто кто-то резал его изнутри, с каждой секундой глубже. Пять километров до Луксора. Могли быть пятью годами. Пятью мирами. Он был на границе. Между "был" и "будет". Что-то поднимает его, но не тело — память?… рука?… копыта или сандалии? Дрожь, как у осла, забредшего в храм. Ребенок сидел в пыли. У ног его ползали скорпионы. Он хохотал, они сворачивались, ложились кольцами у него на ладонях. Ветви акации шелестели над ним, как молитвы. Их шептала Селкет, невидимая, но чувствовалась — как масло на ране. — У меня есть войско, — говорил он, обращаясь к кому-то. — Оно жалит только тех, кто хочет меня убить. Это все игры. Селкет. Имя как шелк. Как кинжал, спрятанный в ткани. Где-то на границе звука — лязг металла, резкий запах пота и перегретого железа. Лошадь? Пыль? Кричит кто-то. Или зовет? Он спит. Его глаза закрыты. Но на груди — змея. Свернулась кольцом, как браслет фараона. Он лежит в храме, а над ним стоят звезды. Не небо. Звезды. Змея поднимает голову. Щека мальчика — смуглая. Сердце — громкое. Он проснется, если ты подойдешь слишком близко. Уаджет, — шепчет кто-то. — Страж. Кровь снова заливает легкое. Он не может вдохнуть, но и умереть — тоже не может. Время висит. Время разлагается. Холодная ночь в пустыне. Старые усыпальницы. Это видят все. Здесь царит старая смерть, сухая, истлевшая, почти нестрашная. Вот только в песок укутывают новые и новые тела. К звездам тянутся огромные врата. Больше жизни. Под стать смерти. — Мне надо поговорить с тобой! — его слова громкие и крошечные растворяются в безмолвии ночи. Андре задыхается. Его трясет. Она улыбается. Волосы ее как виноград, руки — прохладные. Хатхор. Ее. Зовут. Хатхор. Он целует ее, и губы ее пахнут молоком и медом, но язык ее — как нож. — Убей, — шепчет она. — Но стань светом. Он ничего не понимает. Он просто хочет ее. Зов. Его срывают. Песок уходит. Камень становится деревом. Потом — тканью. Реальность зыбкая и малая все реже и реже возникает между красно-черным забвением. Золото выжженых колонн и бесконечная синева неба, будто просящая дышать, взрезают мир, как хлесткая пощечина. Он видит небо и колонны, его тащат, реальность вокруг снова рассыпается вслед за временем звуками лагеря. Эхо его жизни едва ли кажется  реальным. Он старается смотреть. Бледно голубые глаза, как жаркое небо, ловят блики солнца в рыжих вркаплениях. Тени фигур вокруг перебивают предложение светила закрыть веки. Но оно шепчет. Почти также как красавица Хатхор. Почти также убедительно. Бежевый тенистый морок тента закрывает небо и его шепрот. Запах пороха сменяется острым запахом уксуса. На тканевых стенах пляшет свет и сюрреалистичные росчерки теней. Высокий собакоголовый силуэт расплетается в мозаику из полок, балок, неосторожно одернутого брезента и человека. Простой ответ для потерявшегося сознания. “— Мне надо с тобой поговорить.” Голоса кругом перебивают его невысказанную мысль. Он едва может различить слова и старается не смотреть на тени, дрожащие, будто ждущие момента, чтобы снова стать провалами вниз.

Белиал ● христианский ● Caleb Landry Jones (выкуплено) демон лжи, порока, разврата и прочих радостей жизни

ИНФОРМАЦИЯ: Ты - король Ада, я - кот, который гуляет сам по себе и иногда в твоей свите, если тебе хочется побалагурить на Земле. Ты - самая развратная, жестокая и очаровательная адская тварь, я - хтоническое чудовище, которое смотрит на тебя с восхищением и нескрываемым обожанием. Мы, как два сапога, но от разных пар, а вместе мы casual. P.S.  Внешность принципиальна. Ищется ради веселья. Пример поста Бегемот был почтителен так, словно не ему пару десятилетий назад чесали черное пушистое пузо. Все любят котов. Первобытное зло не любил никого, ему нравились ощущения. Как пальцы погружаются в длинную шелковистую шерсть, такую тёплую и густую. Приятнее может оказаться только то, как опускаешь руки в теплую грешную кровь,  выворачивая внутренности наружу. Котлы с кипятком, горячие сковороды и прочие пыточные приблуды не сравнятся с ручным трудом. Порой очень хотелось иметь так утолять желание жестокости. Лиал мечтательно задумался о былых веках, пока его взгляд блуждал от поэта к литератору и обратно, цеплялся за прохожих, но долго не задерживался. Вот женщина в застиранной косынке, в ее тяжелых сумках звякнули бутылки. — Да, мы продолжим наш моцион. — он поднялся, поправил пиджак и пошел в сторону выхода из парка, уводя с собой Бегемота. Неспешным шагом они пристроились за литератором и поэтом. — О нет, я не большой любитель поэтического искусства. Мне по душе жажда власти, проходы через головы, подковерные игры. — естественно никакой души в отце лжи не было и в помине, а насчет остального Лиал, как это неудивительно, не врал. Он раздавал чины не только в Аду, но и здесь, на земле, если его попросить. Очень хорошо попросить и не забыть подписаться кровью в конце. — Но тут настали такие времена, что ни в бога ни в дьявола они не верят, приходится изворачиваться. Велиал с большим котом в человеческом обличье, обошли поэта и литератора, почти нагнав женщину с застиранным платком. Она так увлеклась тяжестью собственной ноши, что не замечала приближающегося трамвая. Достижении науки и техники нынешнего века шел тихо по рельсам, иногда издавая гудки  на что она тоже не обратила внимание. Еще бы мгновение и не миновать катастрофы. — Гражданочка, будьте внимательны. — господин в приторно-желтом костюме успел схватить женщину за плечо, прежде, чем ее мог зацепить железный монстр. — Ох, что ж вы так! — на лице его застыло сочувствие, а на лице барышни испуг. Пакеты с грохотом упали из рук и что-то разбилось, выливаясь поистине золотой жижей в заходящем солнце на рельсы. — Бегемот, приведи гражданочку в чувства. Вас как зовут, милочка? — она часто моргала, осознавая, что могла оставить без матери троих детей и мужа выпивоху. — Аннушка… — голос звучал слабо. Вдалеке маячил еще один трамвай, медленно и грозно двигаясь вдоль Бронной. Навстречу ему с другой стороны неумолимо приближалась литератор с поэтом снова что-то жарко дискутируя. Литератору на глаза попался омерзительно-желтый костюм, он словно что-то припомнил, недавнюю наглую выходку гражданина в точно таком же костюме. Его обуяла ярость, слова готовы были вылиться потом гневного пролетарского осуждения. — Товарищ, поберегите голову, Аннушка уже пролила масло. — Велиал топнул ногой, улыбаясь литератору, вдруг подавившемуся собственным возмущением. Он будто бы споткнулся, пошатнулся, новенькие лакированные туфли заскользили по масляной луже. Поэт попытался что-то сделать, но был слишком обескуражен. В следующее мгновение раздался дикий скрип, крик, потом другой, а голова покатилась по Бронной, оставляя темно-алый след по мостовой. — Бегемот, нас ждут. — Лиал уже зацепился за перила трамвая, уходящего в противоположную сторону от Патриарших. — Прихвати голову.

Xochiquetzal ● Aztec ● any Богиня красоты, любви и цветов Защитница женщин

ИНФОРМАЦИЯ: Шочикецаль - Сестра Забытого Бога Мы были двумя лепестками одного цветка, Кецаль. Ты — совершенная, блистательная, с глазами, как тёмные воды священного озера. Я — неугомонный, с солнцем в жилах и безумием в сердце. Нас называли цветущей парой: принцесса и принц, радость наших родителей, последние дети угасающей эпохи.  Ты носила платья, сотканные из живых орхидей, и твой смех заставлял колибри замирать в воздухе. Я же предпочитал гирлянды из шипов и грибов, а мои танцы пугали даже жрецов. "Ты слишком легкомысленный", — говорила ты, хмуря свои идеальные брови. "А ты слишком серьёзная", — отвечал я, срывая цветок с твоей диадемы, чтобы рассмешить.  Мы ссорились. О, как мы ссорились! Ты ненавидела мои ритуалы, где люди теряли рассудок от священных растений. Я презирал твои холодные расчёты, твои "государственные необходимости". Но к утру мы всегда мирились — ты приходила ко мне с чашкой шоколада, я дарил тебе новый цветок, выращенный специально для тебя.  А потом пришли они.  Испанцы.  Я стоял на берегу, Кецаль, и уверял тебя, что эти странные корабли с бледнолицыми уплывут, как дурной сон. "Они просто заблудились", — говорил я, срывая лепестки с твоего тревожно дрожащего венка. "Посмотри, их железо ржавеет от нашего воздуха! Их боги молчат!"  Как же я ошибался, сестра.  Тот день... Тот последний день... Ты кричала мне что-то, когда солдаты тащили меня на их корабль. Я не расслышал — ветер унёс твои слова. Но я видел, как твои идеально выкрашенные ногти впились в мою руку, оставляя кровавые полосы. Видел, как твои орхидеи осыпались на песок, когда тебя отшвырнули назад.  Я думал, ты погибла.  Ты думала, я погиб.  Четыре века.  Четыре века я носил в себе этот образ — твои расширенные от ужаса глаза, твои руки, тянущиеся ко мне сквозь строй чужих мечей. Четыре века я выращивал маис в чужих землях, надеясь, что хоть одно зёрнышко донесёт до тебя мою память.  А ты...  О, Кецаль.  Ты ведь выжила, не так ли?  Ты должна была выжить.  Потому что где-то там, за океаном, в мире, который больше не помнит наших имён, всё ещё цветёт сад, где орхидеи распускаются именно так, как ты любила. Где по утрам пахнет шоколадом и чем-то ещё — чем-то, что знаем только мы двое.  И если ты услышишь однажды странную песню на забытом языке...  Если почувствуешь лёгкое прикосновение к своим волосам, будто кто-то срывает несуществующий цветок с твоей диадемы...  Это я, сестра.  Твой безумный брат.  Твой Шочипилли. пример поста Греция пахла морем и оливковым маслом, пылью древних дорог и жареным мясом с рынков. Но сквозь этот густой, навязчивый аромат средиземноморья пробивался другой запах — тонкий, едва уловимый, словно воспоминание о далекой родине. Это пахли его цветы.  Сегодня , день стоял тяжелый и знойный, когда Шочипилли ступил босыми ногами на раскаленную землю своего тайного сада. Солнце висело в небе, превращая каждый камень, каждую травинку в источник тепла, но его босые ступни, покрытые тонким слоем пыли, не чувствовали жара - они помнили раскаленные плиты храмовых площадей его родины, где даже в полдень танцевали жрецы.  Сад, спрятанный во внутреннем дворике, дышал полуденным зноем, наполняя воздух густыми ароматами. Здесь, за высокими стенами, покрытыми цветущим жасмином, царил особый микрокосм. Алые маки, тяжелые от нектара, склоняли свои головки к земле, их лепестки чуть свернулись от жары, но не увядали - они были выносливее, чем казались. Кактусы, выстроившиеся вдоль южной стены, налились соком, их золотистые иглы сверкали на солнце, как маленькие кинжалы.  Шочипилли опустился на колени перед кустом маиса, его свободная льняная рубаха, небеленого цвета, сливалась с цветом выжженной солнцем земли. Широкие штаны из тонкого хлопка собрались мягкими складками вокруг его ног, когда он наклонился вперед. Пальцы — длинные, с тонкими фалангами жреца — протягиваются к стеблю, касаются его с благоговением, с которым греки касаются статуй своих богов.  — Ты пьёшь солнце, как вино, — шепчет он на языке, забытом даже в его родной земле.  Шочипилли улыбается той особой улыбкой, что не достигает глаз. Его глаза — тёмные, с золотистыми всполохами, как обсидиан с вкраплениями пирита — остаются серьёзными. В них читается знание, что этот маис — последний. Что если он погибнет, нового зерна взять будет негде. Его голос звучал как шелест сухих листьев, как журчание далекого ручья. Маис ответил ему легким дрожанием листьев, хотя ветерок в этот знойный день совершенно отсутствовал. Он потянулся к глиняному кувшину, стоявшему в тени кактуса. Вода в нем была прохладной - он закопал этот сосуд в землю еще на рассвете, зная, что полуденный зной потребует свежести. Наклонив кувшин, полил землю у корней медленными, точными движениями, наблюдая, как вода мгновенно впитывается в иссушенную почву, оставляя лишь темное пятно, которое скоро исчезнет.  — Расти, — прошептал он на языке, которого здесь никто не понимал. — Расти, хотя бы ради меня. Где-то за стенами слышались голоса служанок, смех девушек, готовящихся к вечернему приему гостей, звон посуды из кухни. Но здесь, в этом квадрате земли, окруженном стенами, царила своя жизнь - медленная, древняя, подчиненная другим ритмам. Шочипилли провел ладонью по земле, чувствуя ее текстуру - теплую, зернистую, живую. Он закрыл глаза, и на мгновение ему показалось, что слышит далекие звуки барабанов, голоса поющих жрецов, шелест перьевых украшений... Открыв глаза, он увидел лишь свой сад - маленький оазис чужой культуры на этой земле. Шочипилли достал из складок одежды свёрток с табаком, смешанным с лепестками цветов, что росли только в его храмах. Скручивает сигарету длинными пальцами, зажимает между губ. Огонь рождается от щелчка пальцев — маленькое чудо, которое никто не видит.  Дым поднимался ровной струйкой в неподвижном воздухе. Шочипилли наблюдал за ним, полузакрыв глаза, и в этот момент, в этом саду, под этим чужим солнцем, он почти чувствовал себя... Дома. — Сеньор Шочи... Чужой голос ворвался в поток его мыслей подобно клинку конкистадора, вскрывающему грудную клетку жреца его храма.Он не повернулся. Дым продолжал виться вокруг его пальцев.  — Войди,— сказал он на греческом, но голос его звучал так, будто слова падали с высоты в десять локтей.  За стеной послышалось нерешительное переминание с ноги на ногу.  — Я... мне запрещено входить в ваш сад, сеньор.  Только тогда Шочипилли медленно обернулся. Через арку он видел молодого официанта — греческого мальчишку с потными ладонями и глазами, полными суеверного страха.  — Тогда говори оттуда, — произнёс он, и в его голосе зазвучали ноты, от которых у мальчика задрожали колени.  — Сеньор Дионис... он просит вас в главный зал. Мальчик проглотил комок в горле. Тишина повисла между ними густая, как смола. Шочипилли медленно поднялся, отряхнул колени. Его движения были плавными, как у змеи перед броском.  — Скажи Дионису... — он сделал паузу, глядя на свой маис, — что я приду. Когда закончу здесь. Мальчик замер, понимая, что это и есть ответ, который он должен донести. Он поклонился и исчез так же быстро, как появился.  Шочипилли остался один среди своих растений. Его пальцы снова потянулись к маису, коснулись листьев.  — Нас всегда вызывают, когда хотят показать, — прошептал он растению. — Как диковинных зверей. Как редкие цветы в саду императора. — Он глубоко вдохнул, выпрямился. В его глазах вспыхнуло что-то древнее, дикое — то, что он тщательно скрывал все эти годы.  — Но мы ведь не цветы, правда? — спросил он у пустого сада. Где-то вдалеке крикнула чайка. Жизнь продолжалась. А бог забытого народа медленно направился к выходу, оставляя за собой следы босых ног на раскалённых камнях. Босые ступни, еще хранящие тепло садовых плит, коснулись прохладного мрамора. Между пальцами ног застыли крупинки красноватой пыли - последние следы его священного сада. Он на мгновение прикрыл веки, позволяя зрению привыкнуть к мягкому свечению ламп после слепящего полуденного солнца. Его льняная рубаха, выгоревшая до цвета старого пергамента, шептала при каждом движении. В складках ткани ещё прятались крошечные дары земли — обломки засохших лепестков, частицы священного табака. Он шёл, не пытаясь быть тихим - его шаги просто не могли звучать иначе, ведь когда-то он научился ходить по священным плитам, не тревожа покой богов. Главный зал встретил его волной тёплого воздуха, пропитанного ароматами мирры, дорогих масел и человеческих желаний. Свет искусственных канделябров играл в его тёмных глазах, высекая золотые искры - словно где-то в глубине всё ещё тлели угли забытого священного огня. Остановившись на пороге, он позволил взгляду медленно обвести помещение. Дионис. Тот сидел, откинувшись на подушки, в позе, которая могла казаться расслабленной, если бы не напряжение в пальцах, сжимающих кубок. Их взгляды встретились — и Шочипилли склонил голову ровно настолько, насколько требовала вежливость к хозяину этого места. Не больше.  Затем его внимание переключилось на другую фигуру. Он двинулся вперёд, его босые ступни оставляли едва заметные следы на отполированном до зеркального блеска полу. Подойдя ближе, он поднял руку - пальцы, всё ещё хранящие память о прикосновении к стеблям священных растений, протянулись к лицу сидящего. Коснулись. Губы, ещё пахнущие дымом ритуальных трав, коснулись других губ - нежно, но не робко. Не просяще, но и не даряще. Это был поцелуй, в котором осталось слишком много невысказанного за века разлуки. Когда он отстранился, в зале на мгновение воцарилась тишина - пауза между одной мелодией и второй, что заиграла мягко, едва он отступил на шаг. Уголки его губ дрогнули в едва уловимой усмешке. В его глазах всё ещё отражалось пламя канделябров - золотые искры на тёмном обсидиане. А на кончиках пальцев всё ещё жило прикосновение к лепестку маиса - последняя связь с тем, что он когда-то называл домом.

Тескатлипока ● ацтеки ● ех: David Gandy творец мира и его разрушитель

ИНФОРМАЦИЯ: Когда корабли испанцев вонзились в берега Мексики, как нож в горло спящего, Тескатлипока уже видел грядущий закат. В дыму своего зеркала он разглядел судьбу: алтари, падающие под крестами, золото, переплавленное в монеты, богов, забытых даже теми, кто когда-то молился их именам. Шочипилли, прекрасный и безрассудный, кружился в своем вечном танце среди цветов и опьянённых жрецов, не подозревая, что стал мишенью. Его смех, яркий как вспышки обсидиана на солнце, его ритуалы, пьяные от страсти — всё это светилось в мире тьмы, как маяк для новых хозяев этих земель.  Той ночью, когда звёзды сложились в знак гибели, Тескатлипока сделал выбор. Он не признался бы, что в этом жесте было не только расчёт. Древнее пророчество гласило: чтобы возродиться, боги должны умереть. И Шочипилли, сияющий бог жизни, должен был стать этой жертвой — его изгнание питало корни их мира, его страдания становились семенами нового начала. Каждая ночь, что он проводил на чужбине, была каплей крови, возвращающей силу его народу.  Иногда, в редкие мгновения, когда лунный свет падал на чёрное зеркало, Тескатлипока позволял себе ту единственную слабость — касаться отражения, вспоминая, как Шочипилли смотрел на него в последнюю их ночь. Возможно, именно поэтому его смех, доносящийся теперь из-за океана, звучал для Тескатлипоки и как проклятие, и как последний дар.  Теперь, когда мир изменился, а в Мексике тени забытых богов шепчутся в руинах, между ними протянута незримая нить — из крови, лжи и той странной любви, что сильнее смерти. Тескатлипока наблюдает. Ждёт. И знает, что однажды зеркало вновь соединит того, кто пожертвовал, и того, кто был пожертвован — уже не как палача и жертву, а как две половинки древней истины: чтобы что-то сохранить, нужно что-то уничтожить. Чтобы любить — нужно предать. пример поста [indent] Он ступил на эту землю, когда она дышала последними углями перед рассветом. Индия — не та, что в древних свитках, не та, что в песнях слепых бардов, поющих о богах и царях. Она была живой раной, перевязанной чужими руками, стянутой узлом британского каната. Шочипилли чувствовал это кожей: каждый камень здесь помнил, как его перекладывали на новый манер, каждый храм — как его превращали в склад, в казарму, в контору для чужаков, считающих рупии.  [indent] Он шел по улицам, где воздух был густ от пыли и гнева. Люди здесь больше не молились — они копили ярость, как воду перед засухой. Британцы не завоевали эту землю мечом — они вползли в нее, как черви в спелый плод, выедая сердцевину, оставляя лишь кожуру. Они не были сильнее. Они были хитрее. Они играли на раздорах, покупали предателей, писали законы, которые превращали свободных в должников, царей — в марионеток, а богов — в музейные экспонаты.  [indent] Шочипилли видел их — этих новых хозяев мира, разгуливающих в пробковых шлемах, с тростями в руках, будто сама земля боялась их поранить. Они запрещали сати, но вешали бунтовщиков. Они называли тхагов варварами, но сами душили целые народы налогами. Они не верили в Кали, но служили ей лучше, чем любые жрецы — ведь тень их империи была длиннее, чем ночь самой Тёмной Богини.  [indent] И всё же…  [indent] Индия не сдавалась. Она падала, как ребенок, учащийся ходить, но с каждым разом поднималась с новыми силами. Ганди говорил о мире, но в его словах Шочипилли слышал другое — терпение змеи перед ударом. Другие — те, что порезче, поживее — уже не хотели ждать. Они видели, как британцы душат страну медленно, и предпочитали быструю смерть долгой агонии.  [indent] На митингах, где толпа ревела, как раненый зверь, он чувствовал запах грядущего. Не цветов, не пороха — чего-то третьего. Свободы? Или просто крови, которая рано или поздно должна была пролиться?  [indent] Он чувствовал, как Кали шептала в снах этим людям. Не молитвы — инструкции. Не просьбы — приказ. Они еще не знали её имени, но уже слушались. Бриташки устали. Они думали, что управляют Индией, но на самом деле просто сидели на вулкане. Скоро он рванёт.  [indent] И Шочипилли, стоя в толпе, чувствовал, как земля под ногами начинает дрожать. Он сделал шаг — и в воздухе расцвели маисы. Золотые, тяжёлые, наполненные солнцем зёрна, которых не было в этой земле, но которые теперь висели в пространстве, как обещание. Второй шаг — и запах цветов, густой, как сироп, поплыл над толпой. Не дым, не пот, не порох — а жасмин, лотос, чампа, те самые ароматы, которые британцы пытались вытеснить запахом своих фабрик и кожей своих сапог.  [indent] Толпа замедлилась. Кто-то обернулся. Кто-то вдохнул глубже. Протест не всегда должен быть рёвом. Он может быть танцем. Шочипилли двинулся вперёд, и его тело стало молитвой без слов. Каждый жест — это был удар, который не ранил, но пробивал душу. Каждый поворот — не уклонение, а ускользание, как река, которая не борется с камнем, а просто обтекает его, пока тот не рассыплется в песок.  [indent] Британцы запрещали им их ритуалы? Хорошо. Тогда он покажет им новый. Не тхаги, не кинжалы в темноте, не петли на шее чужаков — а движение. Тело как оружие. Танец как восстание. Он поднял руки, и в воздухе задрожали тени — будто тысячи рук потянулись за ним, будто сам Шива начал свой тандава не где-то в гималайских высях, а здесь, на пыльной улице, где индийцы уже забыли, что их боги живые. Кто-то в толпе зааплодировал. Кто-то присоединился. Сначала неуверенно, потом смелее.  [indent] Британец в пробковом шлеме крикнул что-то, но его голос потонул в ритме, который теперь бил из-под земли, из самых стоп этих людей. Так нельзя!— хотел сказать офицер. Можно! Потому что нельзя запретить дышать. Нельзя запретить двигаться. Нельзя убить то, что живёт в крови, в костях, в самом воздухе этой земли. Шочипилли улыбнулся. Индия ещё не свободна. Но она уже танцует. А это начало.  [indent] Конец — придёт позже.